СМЕРТЬ ГЕНЕРАЛА. Сергей Никифоров-Ачинский

В 2014 году исполнилось сто лет со дня рождения русского писателя-эмигранта Сергея Яковлевича Никифорова (псевдоним Сергей Ачинский). Писатель родился в 1914 году в городе Ачинске Енисейской губернии (по имени родного города автор позднее избрал себе литературное имя). После революции вместе с матерью переехал в Харбин. Там он рано потерял мать и испытал сиротскую скитальческую долю. Однако при всех невзгодах Сергея Яковлевича никогда не оставляло желание получить образование. Он добился своего, окончив Харбинский политехнический институт, и благодаря образованию смог зарабатывать на жизнь. Там же в Харбине он познакомился со своей будущей женой, Еленой Константиновной, которая на долгие годы стала верной спутницей его жизни.

После разгрома японских милитаристов и победы революции в Китае русские эмигранты были поставлены перед необходимостью покинуть ставшую родной Манчжурию. В 1954 году Сергей Яковлевич вместе с женой вынужден был переселиться в Австралию. Там он продолжает образование в промышленном колледже при Сиднейском университете. Годы жизни на «зеленом континенте» оказались весьма плодотворными для Сергея Яковлевича как писателя, во многих его рассказах присутствуют картинки из жизни Австралии, Папуа, Новой Гвинеи и иных экзотических мест.

В 1962 году в период «оттепели» семья переехала в Советский Союз. Местом жительства стала Рязань. Сергей Яковлевич с супругой оставались совсем «несоветскими» людьми и потому испытывали многие трудности и от скудости тогдашнего провинциального бытия, и от назойливости осведомителей «компетентных органов» и особенно, как верующие люди, от оголтелой антирелигиозной кампании, которая вдалеке от столиц принимала особенно извращенные формы.

Никифоровы с радостью восприняли религиозное возрождение России, начавшееся в конце 80-х годов, и искренно переживали различные нестроения, возникавшие в ходе его. Они до конца дней принимали активное участие в церковно-общественной жизни, стали, в частности членами Общества ревнителей православной культуры, Сергей Яковлевич также был (с 1995 г.) почетным членом рязанского центра изучения китайского языка и культуры «Мэй Хуа».

Еще в Китае Сергей Яковлевич увлекся литературой. Он автор множества повестей, рассказов, стихотворений. Первые его рассказы были опубликованы в русской печали еще в период его жизни в Австралии. Однако на Родине его произведения стало возможным напечатать только в нынешнее время. В Рязани вышли два сборника его рассказов: «За грехи родителей» (1995) и «Смерть генерала» (1996). 

Писатель скончался в 2002 году.

Сергей Яковлевич, может быть не самый крупный отечественный писатель, однако его однозначно можно назвать продолжателем традиции русской классической прозы, ныне почти утерянной. Его рассказы полны свежими и непосредственными впечатлениями, живописными картинами далеких от России мест, нередко отличаются необычным сюжетом, неназойливо моралистичны и, что самое главное, несут своим читателям веру в вечные ценности, которые дарит нам Православная Церковь.

Написанный уже на Родине рассказ «Смерть генерала», безусловно, относится к одним из лучших произведений С.Я. Никифорова-Ачинского. Он публикуется по одноименному сборнику.

***

Бывший генерал Российской императорской армии Владимир Александрович Лисицин, проживавший в эмиграции в городе Харбине, поздним осенним вечером 1931 года лежал на высоких подушках на широком кожаном диване и читал недавно полученную из Парижа книгу известного русского генерала-теоретика по военным вопросам, тоже проживающего в эмиграции, но в Европе. Книга касалась стратегических проблем и роли Тихого океана в отношениях между Россией, Японией и Соединенными Штатами Северной Америки. Дочитав до того места, где автор рассказал о неизбежности военного столкновения Японии с Соединенными Штатами, Владимир Александрович закрыл книгу и уже собрался было погасить лампу в бра над головой, как в коридоре раздался громкий звонок. Опасаясь, чтобы шум звонка не разбудил членов семьи, он поспешно встал с дивана и быстро подошел к телефону. Звонил друг и однокашник по военному училищу, тоже бывший генерал, Петр Иванович Р.

– Прости, дружище! Ты уже спал? – услышал знакомый голос Владимир Александрович.

– Нет, читал последнюю книгу генерала Н. и дошел до того места, где он предрекает неизбежное столкновение Японии и Америки в бассейне Тихого океана.

– Так вот, друг, снова услышал Владимир Александрович мощный голос Петра Ивановича. – Япония пока что избрала другой путь, о чем и спешу тебя оповестить. Сегодня в железнодорожной катастрофе погиб наш маньчжурский правитель маршал Чжан-дзо-линь, как тебе известно, бывший хунхуз и японский шпион в русско-японской войне. Знал ли он тогда, на кого шпионит?

Владимир Александрович не сразу справился с шоком. Но когда сообразил, что в ответ надо что-то сказать, непроизвольно выпалил:

– Неужели они его убили.

– Не сомневайся! Это есть начало великих и жестоких событий как в Маньчжурии, так и во всем Китае, да, пожалуй, и во всей Азии, которая станет огромной трясиной на пути японской экспансии.

– Ну, а что ждет нас, дорогой Петр Иванович? – озабоченно спросил Владимир Александрович.

На другом конце провода несколько секунд стояло молчание, а затем последовал громкий кашель Петра Ивановича и ответ:

– Ничего хорошего, милый друг. Скоро придет день, когда каждый из нас должен будет избрать свой новый путь, а сейчас желаю тебе приятных сновидений. При встрече еще поговорим об этом знаменательном событии. Привет семье. До свидания.

– До свидания, – растягивая слоги, задумчиво ответил Владимир Александрович и, неторопливо положив трубку телефона на место, отправился спать. Но спалось ему в эту ночь неспокойно. Стоило только закрыть глаза, как из тьмы возникали яркие картины каких-то невиданных сражений и ясные, незнакомые азиатские лица военачальников и солдат.

Так убийством своего давнего слуги Япония приступила к выполнению обширного плана генерала Хидеки Тодзио по завоеванию Азии. Отделив Маньчжурию от северного Китая, куда успел скрыться сын и наследник маршала Чжан-дзо-линя Чжан-сюэ-лянь, она двинулась на север Маньчжурии, где на ее пути стоял Советский Союз со своим частичным правом на владение Китайской Восточной железной дорогой. А для того, чтобы создать предлог для ввода японских войск в город Харбин – главный административный и торгово-промышленный центр Северной Маньчжурии, где в числе других иностранцев проживало много японских торговцев и ремесленников, там с помощью провокаторов в магазинах и других общественных местах японцы начали организовывать шумные безпорядки, устроители которых вели дело так, чтобы выставить перед миром угрозу жизни японцам и другим иностранцам от коренного населения при полной неспособности местных властей их защитить.

Наступил морозный февральский день 1932 года, и на населенную японцами Участковую улицу Харбина вступили японские войска. На выложенном бетонными плитами и очищенном от снега широком тротуаре, возле часового магазина «Маеда», в разноплеменной и разноязычной толпе, созерцающей это новое зрелище, находился и Владимир Александрович Лисицин. Низкорослые солдаты и вольный шаг проходящих войск не производили впечатления чего-нибудь могущественного и величественного. Да и особой техники тоже не было видно здесь, но Владимир Александрович знал, на что надеялся генерал Хидеки Тодзио, развязывая войну. Хидеки Тодзио надеялся на твердый дух и беспрекословное повиновение японца своему императору. Злой февральский ветер старательно покусывал покрасневшие щеки Владимира Александровича, не закрытые высокой меховой шапкой-папахой. Он уже собрался было поднять меховой воротник пальто, как за его спиной какой-то мальчик сказал:

– Дедушка! Неужели они такие сильные, что их все боятся?

Владимир Александрович обернулся и увидел, что за ним стоят двое: спрашивавший мальчик лет пятнадцати и высокий пожилой мужчина с седыми усами и видом профессора. Когда Владимир Александрович снова стал к ним спиной, он услышал и дедушкин ответ:

– Нет, Коля! Они не столько сильные, сколько глупые. Хитрые люди на западе их тонко втягивают в авантюру, чтобы, измотав чужими руками, потом легко добить, как дураков, и подчинить себе.

Владимир Александрович крайне удивился столь смелому суждению и подумал «Интересно сказано», – но тут же вернулся к оставленному занятию – созерцанию проходящих солдат и проезжающих офицеров на высоких рыжих австралийских лошадях.

Через неделю, вечером, на квартиру генерала Лисицына пришел генерал Петр Иванович Р. Он не остался на предложенный ему ужин, а, пройдя с хозяином дома в его кабинет и сдерживая волнение, рассказал, что завтра с вечерним поездом он и еще четыре генерала должны выехать в Тяньцзинь. Всех их за несогласие сотрудничать с японскими властями срочно высылают из Маньчжурии, чтобы оказать давление на других лиц.

– А как ты поступишь с имуществом? Ведь столь скорый отъезд возможен только с чемоданами, – заметил Владимир Александрович.

– Да, еду только с чемоданами. Вот я и пришел к тебе проститься и просить тебя помочь моей семье в ликвидации имущества, а затем и в выезде ко мне, пока не знаю куда – в Тяньцзинь или Шанхай. Возвращение в Маньчжурию исключено будущими событиями.

Владимир Александрович вспомнил ответ неизвестного ему дедушки мальчику Коле во время прохождения японских войск и подумал: «Тут есть что-то общее, а впрочем, поживем – увидим».

Не знал тогда генерал Лисицын, что отныне его жизнь вступила в новую, опасную полосу и теперь за неверный шаг ему придется тяжело расплачиваться в будущем. Проводив Петра Ивановича до трамвайной обстановки и вернувшись домой, Владимир Александрович за ужином рассказал жене Клавдии Николаевне принесенную Петром Ивановичем новость, но она к известию проявила удивительное спокойствие и отреагировала довольно-таки туманно:

– Нам нечего трусить. Волков бояться – в лес не ходить. Время покажет, что хорошо, а что плохо.

Владимиру Александровичу показалось, что она даже рада приходу японцев в Маньчжурию, но, ничего не сказав, он с аппетитом покушал и отправился спать на свой любимый кожаный диван, надеясь на свою счастливую звезду, в которую крепко верил, так как, провоевав почти восемь лет в германской и гражданской войнах и имея несколько ранений, остался жив и здоров.

Через некоторое быстро текущее время в городе стало известно, что в Маньчжурии учреждается под эгидой японской военной миссии новое административное учреждение – «Бюро по делам российских эмигрантов». Быть его начальником охотно согласился генерал К. Основной обязанностью нового учреждения, его начальника и всех сотрудников являлось постоянное политическое наблюдение за жизнью и деятельностью каждого из проживающих в Маньчжурии российских эмигрантов, а также организация их для удобного японцам использования в своих нуждах. Кроме русских людей российскими эмигрантами считались проживающие там украинцы, татары, грузины, армяне, караимы, цыгане, евреи и дети от смешанных браков. Как ни странно, но к российским эмигрантам относились и некоторые греки, чехи и немцы. Помимо указанных лиц, там проживали поляки, литовцы, латыши, эстонцы и финны, которые, выйдя из российского подданства, приняли гражданство вновь образовавшихся своих стран и за которыми легче было вести надзор через работников «Бюро», нежели самим японцам, так как вся эта масса разноплеменных людей была связана экономическими узами, говорила по-русски и тесно общалась между собой. Тут же жили и работали на железной дороге десятки тысяч граждан СССР; за ними тоже надлежало вести тайный надзор работникам Бюро. Ко всей этой пестрой массе людей следует добавить сотрудников многих консульств и служащих иностранных торгово-промышленных предприятий, на лояльность которых японцы тоже не могли рассчитывать.

Прошел первый год деятельности нового учреждения, но особых перемен в жизни общества не замечалось; все было впереди. И вдруг скоропостижно скончался начальник Бюро. Наступил решающий день в эмигрантской жизни Владимира Александровича Лисицина. Его любезно пригласили в японскую военную миссию, где генерал Ямагита предложил ему возглавить «Бюро по делам российских эмигрантов». Здесь надо заметить, что Владимир Александрович в тайнике души ожидал это предложение. В обществе он считался наиболее интеллигентным из всех возможных претендентов, учтивым и удобным человеком, способным объединить всю разношерстную массу людей, что было очень важно и нужно японцам в их будущей деятельности против Советского Союза. Получив неделю на размышления, Владимир Александрович под впечатлением тихого года деятельности своего предшественника и настоятельных советов жены принять предложение, согласился и стал новым долголетним начальником «Бюро по делам российских эмигрантов» японской военной миссии в Маньчжурии, основной деятельностью которой был шпионаж против Советского Союза. Кстати, пророческие слова высланного из Манчжурии генерала Р., что скоро придет день, когда каждому придется избрать свой новый путь, как-то незаметно угасли в памяти генерала Лисицина. В первые же дни своей новой деятельности Владимир Александрович увидел, что помимо привычной ему монархической среды, при Бюро крепко обосновывается шпионская группа фашистов, которую организовал и возглавляет беглый бывший комсомолец Константин Родзаевский. С плебейской дерзостью и нахальством, украшенный свастикой на рукаве черной рубахи, этот Костя Родзаевский лез во все дела общества. Особо неприятен был этот молодой вождь еврейским коммерсантам, хотя к тому времени в их среде уже образовалась и существовала своя националистическая сионистская организация. Это новое содружество несколько смущало Владимира Александровича, но по совету жены он взял себя в руки и решил не возражать против присутствия в Бюро этих новых друзей императорской Японии, успокоив себя когда-то услышанной поговоркой: «Нам хоть пес, лишь бы яйца нес».

Наступила весна 1935 года. Советский Союз, избегая конфликта с распаленной амбицией агрессивной Японией, за некую сумму американских долларов уступил ей свои права на КВЖД, которую за четырнадцать лет господства в Манчжурии Япония так и не выплатила. При составлении договора японские представители настояли на выплате Японией всех причитающихся советским служащим заштатных денег по месту их увольнения, а не по возвращении на родину. И началось невиданное столпотворение в магазинах города Харбина и других населенных пунктов железной дороги. Зашумела и загремела ночная ресторанная жизнь, где пьянство и разврат, подстегнутые усиленным японским ввозом наркотиков, создали какое-то фантастическое веселье и разгул, обогащая кабатчиков.

Многомиллионная инъекция в экономическую жизнь города на короткое время подстегнула производство обуви, платья, белья, мануфактуры и тому подобного. Постепенно затихая, к лету 1937 года закончилась эвакуация советских граждан и, когда за последним уехавшим домой железнодорожником захлопнулась граница, японцы немедля активно взялись за строительство на территории захваченной ими страны мощных долговременных военных укреплений. К этому времени они уже успели оккупировать Северный Китай, и теперь из провинций Шаньдун и Хэбей везли тысячи дармовых рабочих на это строительство, прикрывая издевательства над обиженными людьми громким лозунгом: «Почетный труд», и сразу планируя всех этих «почетных работников» уничтожить, что и было сделано без задержки по окончании работ.

Вместе с японцами Владимира Александровича все глубже и глубже затягивала трясина безграничной авантюры в Азии. Теперь уже не от одного Родзаевского японцы требовали шпионов; они бесцеремонно тормошили и Владимира Александровича, напоминая ему о его союзническом долге. Сейчас он чувствовал и начинал понимать, что он не только их сообщник, но и лакей, от которого требуют естественного повиновения.

«Чем дальше в лес, тем больше дров», – стал частенько он говорить себе, когда оставался наедине со своими мыслями.

А японцы, не поняв, почему Лига Наций так индифферентно отнеслась к их вторжению в Манчжурию, по-прежнему не замечали тончайшей паутины своих западных врагов и все больше наглели и задирались. Через год им вздумалось попробовать русскую силу в Приморье, но, получив там отпор, они спустя еще год задумали более крупную авантюру и направились в Монголию, где получили хорошую порку и дорогостоящий опыт. Чтобы успокоить взволнованных поражением солдат, японский генералитет развесил в городах с большими воинскими гарнизонами хитроумные транспаранты с надписью: «Хейтай-сан аригато!» Что значит по-русски – Солдаты, спасибо! Правда, это изречение больше удивляло рядовых воинов, нежели радовало, так как они знали, что благодарить-то некого и не за что.

И вот теперь, когда о благодушии не могло быть помыслов, Владимира Александровича взялись одолевать различные беспокойные новости и заботы, возникающие, как ему казалось, из ничего.

Разъяренные гибелью почти стотысячной армии императорских вояк в Монголии, японские офицеры местного гарнизона и проезжие после пьянства в ночных барах вздумали разряжаться тем, что стали бить палашами стекла витрин больших магазинов, где вывески и рекламы были написаны на русском языке, хотя большинство владельцев этих магазинов было евреями и принадлежало к сионистской организации города. Напуганные коммерсанты, не теряя времени, приступили к ограждению стекол витрин надежными железными ставнями, но скоро подверглись новому испытанию. Этих боязливых оборотистых людей японские власти начали вызывать в полицейское управление и задавать им всем один и тот же каверзный вопрос:

– Не оттого ли вы, господа коммерсанты, ограждаете окна ваших магазинов, что вашу жизнь и ваше имущество плохо охраняют власти? – обычно говорил каждому начальник полиции.

Сказать правду коммерсанты не решались, а, отговорившись ссылкой на каких-то пьяных хулиганов и выйдя из управления, они мчались в Бюро и как российские эмигранты, только без монархического убеждения, просили помощи у Его Превосходительства – верного слуги царя-батюшки, начальника этого универсального учреждения, где восседал и их злейший враг Костя Родзаевский.

Тогда же, в связи с ночными буйствами пьяных японских офицеров, для безопасности и помощи в работе водители такси, в большинстве русские, держали возле себя молодого парня, прозванного ими же хапалой, так как его обязанностью было зазывать, то есть хапить пассажиров, получать с них деньги, а когда понадобиться, помогать водителю в раздувании газогенератора, который заполнялся древесными чурками и давал необходимый для работы мотора газ. И вот одной темной ночью на аэродроме случилось так, что некто, озлобленный поражением гордой японской армии в Монголии, свирепо отрубил саблей кисть руки у хапалы – русского мальчика-сироты. Этот дикий поступок озлобленного офицера, опозорившего дух «Бусидо», имел последствия, о которых будет рассказано скоро в другом произведении, потому что герои его заслуживают нашей памяти.

В эти же осенние дни 1939 года, когда германские войска вступили в Польшу и запахло мировой войной, по всему городу началась срочная организация так называемых добровольных команд гражданской противопожарной обороны. Но дело клеилось плохо, потому что высокомерие господ японцев вызывало протест, и однажды такое неравноправное сотрудничество закончилось дракой между японцами и российскими эмигрантами. Этот инцидент красноречиво показал несовместимость методов и целей японской политики, хотя японцы и учредили для умиротворения проживающих в Маньчжурии разных народностей государственное общество «Киова-кай» (Общество содружества).

Короче говоря, у Владимира Александровича прибавилось дел, как снега у спущенного с горы кома. Теперь он стал замечать, что в своих служебных делах он не планирует и не правит, а приспосабливается. И он видел, что не японцы ведут подчиненный им мир, а какая-то таинственная неведомая сила с каждым днем сильней и сильней подталкивает весь мир в огромную паутину, из которой, чем дальше идешь вперед, тем трудней будет выпутаться как его хозяевам, так и ему самому.

Так в заботах и решении разных, постоянно возникающих нерадостных, беспокойных проблем и вопросов жизнь Владимира Александровича продолжалась довольно сносно до самого трагического дня мировой истории – 22-го июня 1941 года, когда по приказу Адольфа Гитлера германские войска перешли границу Советского Союза и устремились в глубь его территории, ставя своей целью порабощение и истребление русского народа. Он тут же почувствовал, что с виду равнодушное к политике общество российских эмигрантов, занятых борьбой за существование, вдруг стало раскалываться и, судя по донесениям осведомителей, в нем образовались силы, особенно среди молодежи, не принимающие поражение Родины и даже изъявляющие желание ей помочь. Стало известно, что отдельные молодые люди посещали советское генеральное консульство с просьбой отправить их на фронт, ибо они желают защищать Родину. С удивительной ясностью он понял, что в это страшное время уже не классовый фактор, когда-то отторгнувший его от родной земли, а истинная любовь к родному народу и его культуре, боязнь за их будущее направляют мысли тех, кто проявил желание сражаться за них, несмотря на явную угрозу их жизни от рук Кости Родзаевского. Даже в своей семье он увидел некоторый раскол. Его супруга Клавдия Николаевна была непоколебима в своих раз и навсегда установившихся классовых взглядах. Дочь богатого помещика в одной из центральных губерний России, она не могла забыть обстоятельств ее бега с родины и потери имущества и привилегированного положения, опиравшегося на огромные богатства ее древнего рода. Классовое понимание сущности происшедшего с нею и происходящего в мире теперь руководило ее мышлением и отношением ко всему окружающему. Даже здесь в эмиграции, она не оставляла давно заведенный ее предками порядок воспитания детей и держала у себя гувернантку – француженку, способствующую хорошему усвоению ее детьми далекого языка и европейского поведения. Творила она это там, где требовались знания китайского, японского и корейского языков. Она никогда не произносила слова: Россия, русский, русское, но когда ее интересовало что-нибудь из происходящего на родине, она спрашивала у Владимира Александровича твердо заученным лексиконом: «Ну как там большевики? Здорово их бьют?» – или еще что-нибудь подобное.

А ее дети, рожденные не в блестящих условиях богатого дворянского дома, а на перепутье дорог, в эмиграции, выросшие среди самой разнообразной среды выходцев из России и местного трудового народа, не могли и не были носителями ее чувств и понятий. Сама жизнь в эмиграции, отнявшая привилегии и господствующее положение в обществе, подчинившая их чужим законам и материальной зависимости от людей невысокой культуры, требовала от молодого поколения демократического поведения, реального подхода и умения приспособиться к условиям быта. А так как школа и хорошо образованные, талантливые преподаватели немало приложили добрых усилий к надежному воспитанию у молодежи пылких стремлений к сохранению крепких уз с русской культурой, обычаями и великой историей родины их родителей, то дети Владимира Александровича с первых же дней войны быстрей и легче его самого прониклись состраданием к терпящему бедствие русскому народу и не без удивления и протеста выслушивали ядовитые реплики матери.

Японцы к чему-то готовились, но не раскрывали планов; чувствовалось, что они колеблются, не могут принять решение – еще что-то не созрело, и они ждут. Одним из далековедущих мероприятий являлось срочное принудительное формирование кавалерийской воинской части из русской молодежи, в большинстве своем из детей забайкальских казаков, лица которых имели азиатские черты и которым японские командиры вбивали в голову, что русские – азиаты, а они – тем более. Конечно, не обошлось и без добровольцев. Отряд носил имя полковника Асано и постоянно рос.

Но вот не прошло и полгода хвастливых немецких сводок с Восточного фронта и подошел декабрь 1941 года. Словно гром среди ясного неба, разразилось сообщение о русском наступлении под Москвой. Заговорили, затрещали все информационные агентства мира о поспешном немецком бегстве из-под Москвы.

Усиление патриотических чувств среди некоторой части эмигрантской молодежи города, подпитываемое тайным слушанием военных сводок информбюро, распространением сведений о положении на советско-германском фронте и общением с работниками генерального консульства СССР вызвало со стороны японских властей новые репрессии. Тем, кто попадал в их тюрьмы, выйти из камер смерти не удавалось, так как каждого, кто хотел пить, ждало ведро с водой, зараженной тифозными бациллами. А тех, кто совершил против Японии более опасный поступок или находился на особом подозрении, направлялся в лабораторию антиморозных исследований на одну из ближайших станций, и там этим несчастным людям на морозе обливали руки и ноги водой, изучая сопротивление человеческого организма сильному охлаждению.

Владимир Александрович азиатом себя не чувствовал и прекрасно сознавал, что японские приготовления ведутся не для реставрации монархического строя в России во исполнение его давнего желания, а для ее раздела и закабаления, что дружба императорской Японии с немецким нацизмом и есть тот механизм, с помощью которого они хотят добиться своей цели – разделения России по Уралу, а он, его дети и все остальные русские люди, попавшие в лапы японского военного спрута, не что иное, как некий рычаг и пушечное мясо для достижения их великодержавных имперских целей.

Стояли морозные дни первых чисел декабря 1941 года, когда под Москвой начались жестокие бои по очищению русской земли от немецких танков и пехоты, а международное радио как бы с удивлением рассказывало об этом переломном событии в жестокой войне, и вдруг снова новость. Японские летчики – смертники Ками-казе (Божий ветер), поднявшись с авиаматок и отдав жизнь за императора и Ниппон (Япония), тараном потопили на Гаваях, в гавани Пирл-Харбор почти весь сосредоточенный там американский тихоокеанский флот. С этого ошеломляющего события мировая война охватила все континенты и подключила к своему ужасному делу почти все народы мира.

Что же произошло? Почему японские завоеватели изменили направление своего удара? Почему они двинулись не на север, на помощь своему нацистскому западному союзнику, чтобы осуществить свою мечту – завоевание Дальнего Востока и Сибири, а на юг? Туда, где требовался огромный флот только для поддержания морских коммуникаций. Предсказание русского военного теоретика генерала Н. оправдалось полностью. Оказалось, что созрело то, что давно задумано западными политиками во главе с Америкой – хитроумное дело по уничтожению  Японии как потенциального врага в Тихом океане и в Азии. Накануне тех драматических дней, стремясь к войне с Россией, Япония искала временного мира с Америкой и ее нейтралитета, потому вела очень активную дипломатическую работу в этой области. Но американцы и, в частности, президент Делано Рузвельт ставили первым условием таких переговоров – полный вывод японских войск из Маньчжурии и Китая. Этого Япония допустить не могла, и не только из-за своих вожделений к богатствам Маньчжурии, но и потому, что тогда ее стратегические замыслы по завоеванию Дальнего Востока и Сибири рушатся сами собой. Только мощным ударом из Маньчжурии, через Монголию, на Иркутск, Красноярск и Новосибирск, отрезав восточные районы России, она могла рассчитывать на успех. А долговременная война в ледяных просторах Дальнего Востока, Чукотки и Якутии ей обещала одно истощение и в конечном счете поражение. И когда Рузвельт на ее последнюю попытку договориться ответил отказом принять японских послов, они напали на Пирл-Харбор и двинули свою армию на Гонконг, одновременно вступая в войну и с Англией. Гибель тихоокеанской эскадры принесла Соединенным Штатам не только материальный ущерб – потерю целого флота, но и оскорбила американский народ, что помогло властям с большой легкостью мобилизовать всех граждан страны на кровопролитную борьбу и трудовой энтузиазм.

Спустя несколько дней, беседуя с сыном о международном положении, Владимир Александрович  высказал мысль, что военный и экономический потенциал – материальные ресурсы, промышленные мощности, людской запас и научные знания противников Японии – во много раз превосходят ее возможности, и потому ее победа в войне сомнительна.

Сын, обучавшийся в одном из японских высших учебных заведений, с удивлением посмотрел на отца и сказал:

– А я, отец, об этом уже слышал от некоторых японских студентов, так что ты в этом вопросе Америку не открыл.

– Да, да, – согласился Владимир Александрович. – Последнее время я стал часто думать, что очень виноват перед русским народом и вами, моими детьми. Быстро порвать мою связь с японцами я не могу и не имею на то права. Они расправятся не только со мной, но и с вами, а этого допустить я не могу.

– Выходи из игры потихоньку, – посоветовал сын. – Напиши книгу. У тебя большие знания по военной истории и богатый личный опыт. Оставишь хоть какой-то документ о своих взглядах.

Владимир Александрович с любопытством смотрел на своего отпрыска и думал: «Да он мудрей меня».

– Ты прав, – сказал он решительно. – Я уже несколько лет ношусь с этой мыслью и даже кое-что сделал, мой дорогой мальчик, но обстоятельства не позволяли работать открыто. Боялся, что японцы заподозрят меня в измене. А теперь, кажется, следует рискнуть.

Подошло лето 1942 года. Наученные поражением под Москвой, немецкие главари нацизма поняли, что одной бравадой и наскоком на главные города Россию не сломить. Заблаговременно накопив сил, они двинулись в новое решительное наступление югом – к Волге и на Кавказ. Вначале их таран действовал хорошо и успешно, но под Сталинградом, к неудовольствию Гитлера и его сообщников, он замедлил движение, а потом и остановился. Всю осень там шли жесточайшие бои, а весь мир честных, добросердечных людей болел душой за его героических защитников. В то напряженное время мало кто знал, что действительно происходило там. Владимир Александрович, конечно, тоже не мог знать, немцы в своих хвастливых сообщениях не раскрывали истинного положения дел, а только обещали со дня на день взять город, а командование советских вооруженных сил не распространялось о делах в городе из стратегических соображений. И вот, когда казалось, что падение города неизбежно, ошеломляющая новость поразила многих комментаторов, газетчиков и всех людей в мире, следивших за событиями в Сталинграде.

В середине ноября, ранним морозным утром, советские войска перешли в грандиозное наступление и через несколько дней стальным кольцом окружили более чем четырехсоттысячную армию немецких войск, успевшую пробиться к реке. Все попытки фельдмаршала Паулюса вырваться из кольца и внешний удар Манштейна по кольцу танками к успеху не привели. А через два месяца от этой большой группы немецких войск осталась только одна треть обмороженных и истощенных голодом ретивых вояк, которые, к стыду завоевателей, во главе со своим командующим позорно капитулировали. Это невиданное событие, по масштабу не имеющее аналогов в военной истории, принесло великую славу русскому человеку за его выдержку, стойкость, самообладание и самопожертвование во имя мира, общечеловеческих идеалов добра и великой любви к Родине.

Теперь книга Владимира Александровича писалась много быстрей, а спустя полгода, когда теплыми июльскими днями 1943 года был развеян немецкий миф о русском генерал-морозе, в прогремевшем на весь мир известии о не имевшем прецедента танковом сражении на Курской дуге, в котором армиям Гитлера было нанесено сокрушительное поражение, работа над книгой была завершена и скоро под заглавием «Пантеон русской чести, доблести и славы» она появилась в книжных магазинах. Безболезненному выходу этой книги способствовала неожиданная смена начальника японской военной миссии, происшедшая в то же самое время. Прежний начальник военной миссии генерал Ямагита был переведен куда-то с повышением в должности, а его место занял генерал Тои. Новый начальник, знакомясь с важными шпионскими и другими делами подчиненного ему учреждения, на первых порах не мог обратить внимания на недавно вышедшую книгу на русском языке, но довольно скоро некоторые события в городе вынудили его заняться поиском причин происходящего. Конечно, одна книга не могла оказать большого влияния на общественное мышление; это делала война в Европе, но как-то способствовать усилению патриотического мышления у российских эмигрантов она могла. А происходило в городе нечто серьезное.

В одном из пригородов этого большого города со смешанным населением, на чердаке православного церковного дома, был обнаружен радиопередатчик и пойман русский молодой человек, ведущий передачи на одну из воюющих с Японией западных стран. Им оказался студент богословского института, немало поработавший на пользу врагам Великого Ниппон. Занявшись расследованием этого вредного Японии неожиданного дела, генерал Тои обнаружил и нечто совсем новое в поведении российских эмигрантов.

Однажды погожим осенним днем студенты Харбинского политехнического института, одетые в японскую форму гражданской обороны, возвращаясь с принудительных работ по строительству дамбы на реке Сунгари, бодрым шагом, стройно прошли по центральной торговой улице города под популярную в Советском Союзе песню «Катюша».

Генерал Тои понимал, что одними репрессиями делу не поможешь. Он знал, что победы русского оружия в Европе есть главная причина происходящего, но ему хотелось найти тех, кто вольно или невольно мог пробуждать в сердцах эмигрантской молодежи тяготение к России. И тут ему принесли книгу Владимира Александровича. Хорошо владея русским языком, генерал Тои с интересом приступил к изучению литературного творчества генерала Лисицына и, конечно, не был обрадован восхвалением воинских достоинств русского человека. Ему было бы приятно прочитать, если бы русский генерал восхвалял боевые качества японских солдат и офицеров. Особую реакцию неприязни к автору книги вызвали страницы, рассказывающие о героизме русских людей в русско-японской войне. Читая книгу, он параллельно что-то обдумывал, и по его суровому лицу мелькали тени гнева; он строил план дальнейших действий.

Когда Владимиру Александровичу доложили, что начальник военной миссии заинтересовался его книгой и даже изволил сам ее прочитать, он инстинктивно почувствовал надвигающуюся на него угрозу и ощутил слабую спазму в горле. На следующий день Владимир Александрович заболел, обуреваемый мыслями о будущем его семьи. Так прошел месяц, в течение которого генерал Тои не дремал; он готовился к осуществлению задуманного им дела и выжидал, пока плод созреет. А генерал Лисицын томился предчувствием чего-то недоброго и с каждым днем слабел, медленно убиваемый неизвестностью.

И вот наступил день, когда его заместитель сообщил по телефону, чтобы Владимир Александрович готовился вечером принять высокого гостя. Генерал Тои изъявил желание посетить больного начальника Бюро. Пришел самый страшный час в жизни Владимира Александровича. Нет, генерал Лисицын не боялся смерти, он боялся позора. Он боялся той глухой, внезапно подошедшей развязки; которая должна вот-вот наступить, как следствие когда-то совершенного им ошибочного поступка. Встретить главу миссии Владимир Александрович вышел за калитку невысокого забора, сколоченного из покрашенного в зеленый цвет штакетника. Бесцветное лицо генерала Тои не выражало каких-либо эмоций. Пожав руку Владимира Александровича, он улыбнулся натренированной японской улыбкой и осведомился о здоровье своего русского помощника. Получив ответ, что у того пошаливает сердце, он испытующе взглянул в лицо Владимира Александровича, словно хотел убедиться, что плод готов, а затем, как будто желая удостовериться, все ли на месте, пробежал взглядом по своему коричневому портфелю, находящемуся в его левой руке. Войдя в дом, они прошли в кабинет хозяина, где гость сел в предложенное ему кресло, а хозяин – на свой любимый диван. После короткого молчания неторопливая беседа началась рассказом генерала Тои о международном положении и возникших перед Японией трудностях в связи с гибелью у Соломоновых островов японского флота с его выдающимся адмиралом.

– Ну а как же смертники? – прикинувшись простаком, спросил Владимир Александрович и тут же добавил к сказанному: – Неужели они стали неэффективными, Ваше Превосходительство?

– Да! Американцы научились защищать свои корабли и теперь не допускают к ним наших смертников. Сбивают на подлете, – не спеша и растягивая слова, ответил генерал Тои, словно гипнотизер, уставившись маленькими раскосыми глазками на красивое лицо начальника «Бюро эмигрантов».

Неприятное ощущение скованности под змеиным взглядом гостя заставило Владимира Александровича задать новый вопрос:

– Ваше Превосходительство! – искоса поглядывая на портфель японского начальника, торопливо заговорил он. – А какова общая ситуация в мире? Как всем известно, война стала мировой и, как я понимаю, происшедшее на любом одном фронте немедленно отражается на общем состоянии воюющих сторон.

– Несомненно это так, – подтвердил Тои и, нахмурив брови, стал развивать мысль: – Впечатляющий успех под городами Курском и Белгородом создал особую ситуацию не только в Европе, но и у нас в Азии. Наша разведка доносит, что американцы и англичане, вероятно, задержат открытие второго фронта в Европе, позволив немцам посильней измотать Советский Союз, а пока суть да дело, они будут увязывать открытие второго фронта с участием Советского Союза в войне с нами. Все это делается для того, чтобы обессилить Советский Союз, не позволить ему установить угодные коммунизму режимы в голодной Европе.

Тои говорил медленно, всасывая сквозь зубы пропахший мятой и еще чем-то воздух кабинета, и не отводил глаз от больного.

«Странно, почему он мне доверяет? Вероятно, почувствовал катастрофу», – подумал Владимир Александрович и опять задал вопрос, который и приблизил решение его судьбы.

– Ваше Превосходительство! Неужели Советский Союз рискнет напасть на Японию при таких-то мощных укреплениях на границе?

Генерала Тои этот вопрос покоробил. Он подошел к дивану и сел рядом с Владимиром Александровичем, а спустя минуту после глубокомысленного молчания заговорил:

– Опыт идущей войны показал, что Советский Союз обладает мощным разрушающим реактивным оружием, отличными танками и динамичной армией, остановить наступление которой современными средствами невозможно. Только высокий дух и самопожертвование наших солдат не лишают нас надежды на успешное отражение предполагаемого вторжения. Следовательно, мы должны пока не поздно принять все необходимые меры к укреплению нашего тыла и наведению порядка там, где он нарушен. А вы, Владимир Александрович, своей неустойчивостью во взглядах допустили появление в эмигрантском обществе вредных нам тенденций, и за это, генерал, вам следует ответить.

Владимир Александрович слегка вздрогнул и чуть не выпалил: «А как?» – но, поборов реакцию на угрожающий намек японца, он как бы с некоторым удивлением продолжал слушать вершителя своей судьбы.

Не заметив на лице генерала Лисицына особых признаков страха, генерал Тои после короткой паузы приступил к дальнейшему изложению своего политического опуса.

– Вы, генерал, стали пособником самого злейшего нашего врага, способного своей изощренной пропагандой и без войны подорвать государственные и общественные устои даже в нашей стране, где национальная монолитность и преданность традициям самые устойчивые в мире. Ваша книга прибавила масла в огонь, который и без того уже охватил широкий круг враждебно настроенного к нам населения. Подумайте, до чего дошло поведение студентов Харбинского политехнического института, когда они под популярную у вас на родине песню «Катюша» промаршировали по Китайской улице, всегда заполненной толпами покупателей и зевак. А что вы можете сказать в свое оправдание о положении в русской православной церкви нашего города и страны? Ведь даже среди ее первосвященников имеются люди, проникнутые симпатией к борьбе русского народа с нашим западным союзником. Как можно охарактеризовать поведение одного из архиепископов, не пожелавшего поместить в православном храме статую богини Аматерасу – прародительницы нашего императора Тенно.

И Тои, подняв правую руку, направил ее указательный палец на потолок, который, по его мнению, должен был символизировать небо, откуда 2600 лет тому назад явилась богиня Аматерасу и дала миру первого японского императора. Он говорил в той же растягивающей слова манере, медленно обдумывая каждое слово.

– Должен сказать, – продолжал он, – что с каждой победой русского оружия на западе у нас растут заботы по вылавливанию внутренних врагов, как среди монгольского, маньчжурского, китайского и корейского населения, так и среди российских эмигрантов.

– Но это естественно! – перебивая разговорившегося японца, воскликнул Владимир Александрович и, забыв об угрозе начальника, быстро и нервно проговорил:

– Ваше Превосходительство! Разве можно каким-либо распоряжением и даже угрозой лишить человека его любви к родине и национальной принадлежности, веками привитых языком, культурой, религией и бытом?

Генерал Тои, поглаживая пальцами портфель, стоявший у него на коленях, с большим интересом и удивлением посмотрел на взволнованное лицо Владимира Александровича и приступил к делу, ради которого пришел навестить, как он считал, своего бывшего сообщника.

– Вы, генерал, – начал он тихо, – до последнего времени считались классовым врагом существующего строя у вас на родине, но теперь я вижу, что ваша классовая ненависть к вашим врагам притупилась и вы, забыв о когда-то нанесенном вам оскорблении распущенными солдатами, прониклись традиционной любовью к оставленной вами России. Я внимательно изучил вашу биографию и ваши поступки на вашем последнем посту. Вы храбрый воин и честный, правдивый человек, что и повлекло вас к сближению с родиной. Вы убедительно подтвердили японскую пословицу: «Собака с хвостом, собака без хвоста, все равно собака».

Владимир Александрович почувствовал, как кровь обожгла лицо, и испытал острое желание выругать японца и даже ударить за грубое сравнение. Но Тои, поняв его намерение, строго посмотрел гипнотизирующим взглядом ему в глаза и продолжал:

– За вашу измену я должен вас арестовать и подвергнуть тем испытаниям, которые проходят все наши враги, но в отличие от своего предшественника я член самурайской семьи, где честь, храбрость, правдивость и уважение к национальному чувству всегда ценились и ценятся сейчас. Поэтому, испытывая к вам чувство уважения, – цедил сквозь зубы генерал Тои, – я предлагаю вам проявить высокое достоинство военного человека и покончить с собой.

Владимира Александровича словно укололи, он нервно отшатнулся от своего сурового собеседника, но тут же, поняв неизбежность предстоящего поступка, спросил:

– А что станет с моей семьей? Смогут ли дети продолжать образование, Ваше Превосходительство?

Генерал Тои не задержался с ответом.

– Не беспокойтесь, генерал. Все пойдет своим порядком – жена будет вас поминать, а дети поминать и учиться.

– Спасибо, Ваше Превосходительство, но какой вид самоубийства вам предпочтителен? С помощью веревки, огнестрельного оружия или харакири? – не удержался от иронии Владимир Александрович.

– О нет! – хитро улыбнулся генерал-экзекутор. – Мы не заинтересованы в вашей громкой смерти. Не в наших интересах выставлять вас мучеником и демонстрировать перед нашими врагами слабость нашего тыла и вашу неустойчивость. Вы должны умереть тихо и так, чтобы даже члены вашей семьи поверят в вашу смерть от болезни. А на ваше место мы уже подыскали подходящего нам человека, далекого от национальных чувств. Этот человек ярый классовый враг существующему в России порядку, и поэтому он охотно и энергично помогает нам, мало того, со временем пойдет в подданство японскому императору, ибо, в случае нашей победы, полученные им привилегии дадут ему больше выгод, чем любовь к враждебной ему России. Не мы выдумали идеи классового разделения людей. Не мы взрастили этот опасный, быстро развивающийся плод, но мы должны научиться эксплуатировать это изобретение и применять его там, где нам будет выгодно. Теперь классовая доктрина должна работать против того, кто ее выдумал.

Далекий от политических изгибов и извращений, воспитанный на простых и ясных дворянских принципах, Владимир Александрович широко открытыми голубыми глазами смотрел на философствующего начальника шпионской миссии и думал: «Здорово его подковали. Нас такому не учили, и не оттого ли в России разразилась буря, а нас, как бурелом, ветер возмущения вышвырнул за борт тамошней жизни? И все-таки, как бы политики ни хитрили, а сила солому ломит». И вдруг, вспомнив о предстоящем самоубийстве, он мгновенно почувствовал, что неудержимое желание жить и хоть чем-нибудь принести пользу русским людям охватило его и заставляет проявить какое-то усилие для спасения себя, но неотступная мысль о будущем его семьи тут же затмила думу о собственном спасении. Он покорно и равнодушно спросил:

– А все же, Ваше Превосходительство, какую смерть вы мне приготовили?

Продолжая поглаживать портфель, на который Владимир Александрович смотрел с любопытством и неприязнью, генерал Тои расстегнул замок на нем, достал бутылку отличного шаньдунского муската и белый бумажный пакетик с несколькими иероглифами, написанными искусной рукой сверху вниз.

– Что это?

– Это сильное снотворное средство, – ответил Тои, указывая пальцем на пакетик, – это приятное вино, во вреде которого нас никто не заподозрит… Примите сегодня же, когда пойдете спать, – сделав хмурое лицо, безапелляционным тоном приказывал самурай. – Откладывать больше нельзя, так как мы уже заготовили приказ о назначении вашего заместителя.

Сосредоточив взор на упакованном в маленький пакетик тихом средстве своего умерщвления, Владимир Александрович перенесся мысленно в тот далекий осенний вечер 1931 года, когда генерал Петр Иванович Р. В телефонном разговоре сообщил ему об убийстве японцами своего бывшего шпиона – маршала Чжан-дзо-линя, и прошептал:

– Где он теперь? Мой пророк.

Генерал Тои, не расслышав слов шепота приговоренного им к смерти собеседника, резко повернул голову, чтобы хорошо видеть выражение глаз своей жертвы, и строго выпалил:

– Что вы сказали?

– Я сказал – хорошо. Не беспокойтесь, Ваше Превосходительство, все будет исполнено сегодня же и точно; сработал бы порошок, – сдерживая волнение, поспешил успокоить своего убийцу Владимир Александрович.

– Вот и отлично, а за качество порошка не волнуйтесь, – с тем же суровым выражением лица отреагировал Тои и, недолго помолчав, добавил. – Не забудьте, главное условие вашей кончины – не оставить следов насильственной смерти. Пакет должен быть сожжен, а бокал вымыт.

В знак согласия и полного понимания распоряжения генерала-палача, генерал Лисицын молча наклонил голову. На этом деловая часть их разговора закончилась. Генерал Тои соизволил спросить у Владимира Александровича о состоянии здоровья его супруги и об успехах в учении его детей. Получив положительный ответ, он несколько минут пробыл в молчании, как на поминовении предков в храме «Дзин-дзя» и стал прощаться.

Проводить высокого начальника вышла и Клавдия Николаевна. Гость, осклабившись, наигранно улыбнулся ей и посоветовал супруга лекарствами не утруждать, а уделить больше внимания его отдыху. Сев в машину, генерал Тои отбыл вершить большие дела шпионажа, слежки и расправы.

Когда чета Лисицыных вернулась в дом, Клавдия Николаевна, проследовав за мужем в его кабинет, не удержалась от женского любопытства и пожелала знать причину визита. Она тоном повелителя спросила:

– С чем приезжал гость?

Владимир Александрович голосом уставшего и даже замученного человека, тяжело опускаясь на диван, вяло ответил:

– Ничего особенного, сказал, что приехал навестить и поделиться международными новостями.

– Ну, и что нового в мире?

– Пока ничего особенного, но обещает войну с Россией. Говорит, будто американцы толкают Россию на войну с Японией, чтобы после разгрома немцев не допустить коммунизм в голодную Европу.

– Похоже на правду; на то они и американцы, не чета нам. Вспомни. Что говорил твой денщик Степан: «Американцы хоть и нехристи, но умная собачья нация». А это что? – нервно схватив тонкими длинными пальцами бутылку с вином, выкрикнула Клавдия Николаевна.

– Его подарок. Советует выпить как укрепляющее средство, – поторопился успокоить жену Владимир Александрович и медленно провел пальцами левой руки по карману брюк, как бы удостоверяясь, на месте ли отрава.

Клавдия Николаевна, проникнутая недоверием к коварным азиатам, провела указательным пальцем по головке пробки и, осмотрев внимательно упаковку, поставила бутылку уже не там, где взяла – на полу возле дивана, а на письменный стол. Вернувшись к мужу, она села на край дивана и, беря его левую руку, тяжело вздохнула. Тут же, как бы что-то предчувствуя, тихо сказала:

Владимир Александрович промолчал, но в знак согласия накрыл ее кисть руки правой рукой и стал ласково гладить.

Через полчаса, оставшись один, предстоящий самоубийца, удобно укладываясь на привычном ложе, вытянул ноги и попытался ненадолго заснуть, чтобы хоть немного успокоить бушующие нервы, но сон не шел. Рассеянный взгляд его лениво упал на висящую над письменным столом хорошую копию картины Саврасова «Грачи прилетели». Мгновенно долго дремавшие воспоминания и острое чувство тоски по родине, по милым сердцу местам счастливого детства и пламенной юности полонили его. Владимир Александрович закрыл глаза, и перед ним, как наяву, стали появляться яркие картины далекого ушедшего времени с его радостями и надеждой.

Вот ясным теплым летним днем, когда их большая семья жила в бабушкином уютном деревенском доме, он с братьями и сестрами шумно купается в обросшей высоким ивняком неглубокой виляющей речушке. Он не вспоминает, а видит, как ловит за ногу такого же светловолосого Юрку, который изо всех сил лупит ногами по воде, а ее чистые брызги, просвеченные солнцем, многочисленными маленькими радугами сыплются на тех, кто оказался под ними. А вот и милая сердцу, родная Таганка, где их добротный кирпичный дом стоит недалеко от одной многочисленных церквей этого старослободского района Москвы. Вот вся семья великим постом стоит в древнем храме Святой Троицы у большой иконы Спасителя в серебряной ризе, а мама его и других младших детишек поднимает и подносит к иконе, которую они благоговейно целуют, наполняясь каким-то еще непонятным, но великим таинством любви к Создателю всего сущего. А время идет, и Владимир Александрович хотя и не спит, но видит через закрытые веки какой-то давний, давний сон – галлюцинацию. Он видит всю свою жизнь. Ему кажется, что он не лежит на своем привычном диване, а сидит в каком-то загадочном кинотеатре, где ему одному показывают его когда-то радостную и беззаботную, а затем тревожную жизнь, состоящую из странных непониманий происходящего вокруг, непоправимых ошибок и гордого упорства.

Часы над диваном звонко пробили полночь, а Владимир Александрович все продолжает смотреть свои галлюцинации. Он даже не заметил, когда дочь принесла ему ужин и поставила поднос на стул возле дивана. Теперь, после поучительной беседы с генералом Тои, он с воспаленной страстью роется в своих ошибках и удивляется, как плохо его учили познавать неустойчивую текущую жизнь. Он осознал, что только сейчас, когда он приговорен к смерти врагом не только социальных перемен в мире, но и врагом его Родины, его мозг стал способным так интенсивно работать, что он в эти короткие часы разобрался в том, чего не мог понять всю свою жизнь. Он понял, что те крестьяне, с которыми он жил рядом, и те солдаты, которыми он долго командовал и посылал их на смерть, никогда не были серой униженной скотиной, а были жаждущим правды и справедливости великим многомиллионным народом, терпеливо ждущим подходящего момента, чтобы рассчитаться со своими угнетателями. Момент настал, и вот после многих испытаний и многих заблуждений он оказался здесь, на диване, в преддверии неизвестного и пугающего пути.

Так, вспоминая и копаясь в давно прошедших событиях жизни, он услышал, как часы пробили три часа ночи. «Пора», – подумал Владимир Александрович и, встав с дивана. Побрел к столу. Словно робот, с бутылкой подаренного ему вина он пошел в кухню, где, достав из кухонного стола штопор, умело выдернул пробку из бутылки. Такими же угловатыми механическими движениями он отыскал на полке посудного шкафа бокал для вина и тихо, чтобы не разбудить спящую семью, вернулся в кабинет. Кистью руки похлопал по карману брюк и, удостоверившись, что пакетик с порошком лежит на месте, достал его. Также медленно и спокойно вскрыл аккуратно сработанную упаковку и высыпал содержимое пакетика в бокал, а затем пустой пакетик, согласно инструкции своего убийцы, положил в стоящую у края стола металлическую пепельницу и поджег его спичкой, взятой из коробочки, изящно вмонтированной в специальное гнездо пепельницы. Потом дрожащей рукой наполнил бокал вином из бутылки и поставил его на край стола. Минут пять, не шевелясь, как охваченный невидимым обручем, он стоял возле стола и тупо смотрел на бокал с отравленным вином. С полной отрешенностью от всего связывающего с жизнью Владимир Александрович уже было протянул руку к бокалу, чтобы через секунды выпить вино, а затем отправиться на диван, где в ожидании смертного сна вновь отдаться во власть галлюцинаций. Но тут будто кто-то невидимый встряхнул его. Владимир Александрович вспомнил, что не совершил самого главного – не простился с теми, кого любил и ради кого совершает это неугодное Богу деяние. Бесшумно скользя шлепанцами по полу, он отошел от стола и, крадучись, подошел к полуоткрытой в коридор узкой двери спальни, где крепко спали жена и дочь студентка. Луна расплавленной желтой медью своего тающего спокойного света обильно заливала уютную комнату. Клавдия Николаевна лежала на спине, укрытая до пояса легким одеялом. Ее строгое мраморное лицо напомнило Владимиру Александровичу где-то виденную им статую Венеры Милосской, а ее высокая грудь в такт дыханию то поднимаясь, то опускаясь напоминала ему зыбь на море.

«Что она сейчас видит? Что может чувствовать?» – подумал Владимир Александрович и перевел взгляд на спящую на боку дочь. Тишина и покой, царящие в спальне под падающим из высокого окна лунным чарующим светом, взволновали его более всякой меры. Владимир Александрович, навеки прощаясь с охватившей его мирной, дорогой сердцу привычной обстановкой, невольно отдался острой жалости к себе и тихо заплакал. Крупные слезы катились по его старческим щекам и падали на пол, оставляя на нем материальный след его сильного душевного страдания. Тяжело дыша, он высоко поднял правую руку и трижды совершил крестное знамение над женой и дочерью, а потом, также крадучись, пошел к комнате сына. Там из-за закрытых штор было темно, но привыкшие к темноте глаза Владимира Александровича хорошо определяли на постели силуэт сыновьего тела. Юноша спал беспокойно и что-то говорил во сне. Здесь, с минуту постояв, отец также крестным знамением трижды благословил своего любимца и, с трудом оторвавшись от косяка настежь открытой двери, прижимая ладонь правой руки к области расходившегося сердца, побрел в кабинет, медленно переставляя отяжелевшие ноги. С мучительной отрешенностью он подошел к письменному столу и торопливо выпил содержимое бокала. Минуты две с бокалом в руке, лениво шевеля языком, Владимир Александрович пытался определить вкус порошка, но, не ощутив ничего кроме сладости густого знакомого вина, он поставил бокал на стол рядом с открытой бутылкой, забыв его сполоснуть водой, как того требовал генерал Тои. В том же отрешенном состоянии он подошел к дивану, разделся и лег на белоснежную простыню и большую пуховую подушку, ежедневно взбиваемую заботливыми руками Клавдии Николаевны. Как только голова Владимира Александровича утонула в мягком пухе подушки, он тут же почувствовал, как независимо от его воли жесткий обруч начинает охватывать его лоб, виски и темя, а веки становятся тяжелыми и непослушными; ему представилось, что он очень пьян. Понимая, что порошок уже начал выполнение порученного ему жестокого дела, Владимир Александрович попытался открыть глаза и начать хоть что-нибудь думать, но оказался бессильным управлять собой. Через минуту он уже ничего не ощущал, ибо крепко спал, превращаясь с помощью сильнодействующего яда из мыслящего, преисполненного желаний живого человека в бесчувственный холодный труп.

На следующий день, утром, проводив детей в институт, Клавдия Николаевна подошла к постели мужа и попыталась его разбудить, но супруг не реагировал на ее слова. Потрогав его лоб, она ощутила, что таким холодным и бесчувственным он никогда не был, а когда беспокойно схватила его несгибаемую руку, чтобы найти пульс, все поняла. С криком: «Убили, убили!..» – побежала к телефону.

Бывший военный врач, друг юности Владимира Александровича, прибыл очень скоро и, пройдя в кабинет, при первом же взгляде установил внезапную смерть. Бокал с остатком вина на дне и открытая бутылка с вином показались ему подозрительными и он, выразив возмущенной и плачущей Клавдии Николаевне свое искреннее соболезнование, ушел, захватив с собой бутылку и бокал для анализа. Через несколько часов он прибыл на квартиру умершего друга с результатом анализа и конфиденциально сообщил Клавдии Николаевне, что на дне бокала, в остатке вина, найден незнакомый европейским врачам химикат, а в вине бутылки не обнаружено ничего постороннего и вредного. Следовательно, он предупреждает Клавдию Николаевну быть осторожной и никому не высказывать своих подозрений, так как прямых улик нет, да и месть со стороны генерала Тои может быть ужасной как для нее самой, так и для ее детей. Несмотря на столь серьезное предупреждение, уже на следующий день по городу пополз слух, что начальник японской военной миссии во время посещения больного генерала Лисицына отправил его на тот свет отравленным вином.

Через три дня, на бывшего начальника «Бюро по делам российских эмигрантов», генерал Тои и новый начальник Бюро сказали много похвальных слов в адрес умершего, превознося его большие заслуги в антикоммунистической деятельности и верности Великому Ниппон.

*  *  *

Миновало два года тревожной военной жизни, свершилось предположение генерала Тои. Советский Союз, уничтожив своего злейшего врага на западе, по настоянию Соединенных Штатов Северной Америки, вступил в войну с Японией и, помогая союзникам сокрушить империализм на востоке, разрушил долговременные укрепления в Маньчжурии и там же, разгромив японскую Квантунскую армию, очистил страну от маньяков богини Аматерасу. Верховный Главнокомандующий Вооруженными Силами СССР И.В. Сталин прислал в адрес архиепископа Маньчжурского и Харбинского и всем верующим русским людям поздравление с их освобождением от японского ига. Маршал Р.Я. Малиновский – бывший солдат Русского экспедиционного корпуса во Франции в первую мировую войну, стоя на трибуне Соборной площади на митинге по случаю освобождения, со счастливым лицом, улыбаясь, радостно приветствовал колонны российских эмигрантов, проходящих мимо трибуны, среди которых находились и его бывшие соратники во Франции.

Клавдия Николаевна, убитая преждевременной, трагической и коварной смертью мужа, не способная разобраться в происходящих вокруг нее событиях политической жизни, не могла и не желала расстаться с классовым пониманием совершающегося и с ужасом смотрела на веселые лица демонстрантов и розовое радостное лицо маршала на трибуне. Она второй раз в жизни переживала свою классовую трагедию. Спустя несколько дней она слегла в постель, а через месяц с устремленным в одну точку безумным взглядом неспособного решить сложную задачу отчаявшегося человека тихо скончалась в присутствии детей и пожилого врача, друга юности ее супруга.

Незаметно пролетел год после смерти Клавдии Николаевны, наступил день, когда ее дети, в числе других бывших российских эмигрантов, выехали на Родину и включились в общий труд народа, с которым их мать так долго и упорно не хотела мириться.

Прошло десять лет, как закончилась гражданская война в Китае. Националистически мыслящие новые китайские власти под водительством кормчего китайского корабля и вождя партии совместного труда (Гун-сын-дан) энергично приступили к уничтожению следов любой иностранной жизни и деятельности в Маньчжурии. На месте двух русских православных кладбищ разбили парки, куда суеверные китайцы, опасаясь встречи с духами умерших, с наступлением темноты боялись ходить, не считая обуреваемых любовной страстью парочек, которым эта боязнь народа была кстати. Да и эти страстные любовники были полезны новому строю, являясь разрушителями и пионерами в борьбе властей со старым китайским народным бытом, хранящим в себе высокую нравственность и целомудрие. Ни во что не верящие власти Маньчжурии (новое название края Тун-бей), следуя рациональным принципам, решили мрамор и гранит, снятые с надгробий русских кладбищ, использовать на строительстве лестниц на набережной реки Сунгари и на ступени, ведущие в беседки, в парке той же набережной.

Случилось так, что при укладке мраморных плит на ступени одной из лестниц, ведущих к воде, части некрологов на памятниках Владимира Александровича и Клавдии Николаевны легли рядом, а знающие русскую письменность прохожие могли прочитать: «Мир праху твоему, дорогой папа». «Мир праху твоему, дорогая мама». Трудно сказать, что это? Случайное кощунство дикарей над прахом иностранцев или умышленное указание властей организованным китайцам на предстоящее им господство над всем цивилизованным и нецивилизованным миром? Кто может сейчас сказать, Кто может сейчас сказать, сколько десятилетий миллионы китайских ног будут стирать эту последнюю память о генерале российской императорской армии, в недоумении восставшем против своего народа, и русской помещицы, не желавшей добровольно отказаться от привилегий и богатств, приобретенных потом, лишениями и страданиями крепостных людей. Там будут стираться не только золотые некрологи и кресты с памятников бывших империалистов, но и неустойчивая память о тех солдатах и офицерах, кто отдал жизнь за освобождение Китая, ибо черная зависть к господам исчезнувшего Сеттльмента и тоска по давно ушедшему владычеству древних императоров в сердцах правителей от культурной революции живут сильнее всех гуманных людей, социальных переустройств и классового единства пролетариев всех стран.

Александр Вертинский, проживая в Шанхае, писал: «И когда-нибудь грянет гроза и застонет земля, сотрясая безмолвье Великих священных гробниц».

Июль 1980 года.