ИЗ ИСТОРИИ РУССКОГО СТАРЧЕСТВА

Прот. Сергий Четвериков

ИЗ ИСТОРИИ РУССКОГО СТАРЧЕСТВА

В поисках пути Христова

(Из истории детства и юности Молдавского старца ар­химандрита Паисия Величковского)

Русское монастырское старчество в нашем дореволю­ционном прошлом мало было изучено и недостаточно оце­нено русским обществом. В последние же годы, благодаря ряду проходимцев, ложно именовавшихся старцами, поня­тие о старчестве особенно затуманилось, стало сбивчивым и противоречивым. На старчество взвалили столько лжи и грязи, что даже самое слово «старчество» многими стало произноситься со смущением и неловкостью, а иными даже с презрением и отвращением, как нечто далеко не чисто­плотное.

Такое затмение понятия «старчества», впрочем, не­удивительно – кто знаком с подвижнической литературой, тот знает, как трудно бывает отличить неопытному мни­мого старца от истинного. Нужно близко подойти и внима­тельно приглядеться к монастырской жизни, нужно хорошо ознакомиться со святоотеческой подвижнической литера­турой, нужно узнать историю старчества, узнать жизнь и деятельность его истинных представителей, чтобы пра­вильно судить о старчестве.

Русское старчество, как и русское монашество, есть в высшей степени самобытное и своеобразное явление рус­ской церковно-народной жизни, тесно спаянное с духом и преданиями древнего Православия.

Оно вышло из самых недр народной жизни, из самых сокровенных и самых святых стремлений русской души.

    В нашем старчестве с особенной яркостью отобразил­ся дух нашего русского православного благочестия. Было бы ошибочно видеть существо нашего благочестия, как некоторые полагают, в изуверном самоистязании, или в формальном обрядоверии. Тяготясь греховной грязью и суетой мира, русская душа жаждет окружить себя такой обстановкой, дать себе такие впечатления, которые с осо­бенной силой и наглядностью напечатлевали бы в ней свя­той лик Христов и соединяли бы ее со Христом, подводили бы ее к Христу. Идеалом русского православного благо­честия всегда было «сидение у ног Христовых», благого­вейное слушание Евангельского повествования о Его делах и страданиях, созерцание Его Пречистого Лика. Наше бла­гочестие более созерцательное, нежели деятельное, более индивидуальное, нежели общественное. И оно совсем не похоже на благочестие, положим, лютеран, которое состо­ит в изучении и сознательном исполнении заповедей Божьих, не похоже на благочестие католическое, главная черта которого послушание духовнику. Из этой жажды быть около Христа вытекает и наша потребность быть око­ло Пресвятой Богородицы, около Святых Угодников, и все другие частичные особенности нашего благочестия, наша любовь к богослужению, к молебнам, акафистам, к чудо­творным иконам и мощам, наш обычай даже и младенцев не лишать причащения Св. Таин Христовых. Все это не есть ни суеверие, ни фетишизм. Все это есть проявление живой и нежной любви ко Христу. И мы верим, что благо­дать Божия, как солнце, всем светит и всех греет, и сама находит доступ к человеческому сердцу, будет ли то сердце младенца, или преступника, и что, кроме сознательного последования Христу, которого мы, конечно, не отвергаем, есть еще и подсознательное, таинственное общение с Ним. Указанными чертами русского благочестия глубоко про­никнуты и наше монашество и наше старчество. Восприняв эту свою особенность из русской верующей души, наше старчество осознало ее, и ею же оказало обратное воздей­ствие на народную душу. Насколько велико было значение монастырского старчества для русского народа в дорево­люционное время, ясно видно из того, что десятки тысяч русских людей всех сословий приходили в монастыри только для того, чтобы поклониться святыням, или очистить душу исповедью и причащением Св. Таин, и нравственно отдохнуть и освежиться от повседневных забот и житейской суеты, но для того, чтобы открыть душу старцу получить от него совет и наставление, услышать ласковое слово утешения и ободрения, найти указание выхода из де­ловых, семейных и личных затруднений, подойти через старца ко Христу. Русские старцы никогда не отгоражи­вались от мира непереходимой стеной, никогда не сторо­нились от жизни с ее горестями, нуждами и заботами, и двери их кельи во все времена были открыты для всех «скорбящих и озлобленных, милости Божией и помощи требующих», к какому бы классу общества они ни принад­лежали. Оптинского старца иеромонаха Льва, келья кото­рого всегда была переполнена больными и несчастными, высшее духовное начальство теснило якобы за нарушение «схимнических обетов», и он всегда отвечал: «Придите и посмотрите на этих несчастных, которые идут ко мне, и вы увидите, могу ли я затворить перед ними двери своей кельи?» Эта близость старцев ко всем скорбящим и стра­дающим прекрасно отмечена на могильном памятнике дру­гого Оптинского старца иеромонаха Амвросия, где написа­но: «Бых немощен, яко немощен, да немощныя приобряшу: всем бых вся, да всяко некия спасу». Конечно, старцы имели свое пребывание в монастыре, вне нашей обычной мирской среды, и жили особенной своеобразной жизнью, но это не отдаляло их от общей жизни, а только возвышало над ней, и давало им возможность в своей монастырской обстановке вырабатывать и сохранять в себе тот светлый мирный, радостный и любовный, исполненный простоты и смирения строй души, которого так недостает мирским людям и за которым эти мирские люди и тянутся в мона­стырские кельи. Русский монастырский старец, по спра­ведливому выражению В.В. Розанова, словно придвинул свою келью и к избе крестьянина, и к палатам барина для того, чтобы смягчать и преображать их жизнь силою свое­го мудрого и любовно-терпеливого примера и наставления. 

     Русское старчество, как и русское монашество, не есть какое-либо сословное, кастовое, узкое, замкнутое в себе установление. Оно является некоторым духовным центром, где сходятся и объединяются все элементы рус­ской жизни. Укажем на следующий замечательный факт: из пяти старцев Оптиной пустыни, преемственно засту­павших место один другого – первый, о. Лев, был из куп­цов, второй, о. Макарий, из дворян, третий, о. Амвросий, из духовного звания, четвертый, о. Иосиф, из крестьян, и пятый, о. Анатолий, из мещан.

Хотя, как мы уже сказали, русское общество, в общем, мало знакомо со старчеством и смутно представляет себе его всенародное духовное значение, однако сведения о нем уже давно стали проникать в русское общество и русскую литературу, и некоторые русские писатели давно уже во­шли в непосредственное общение с монастырскими стар­цами. Так, Н.В. Гоголь приезжал в Оптину Пустынь и пе­реписывался со старцем о. Макарием. Иван Васильевич Киреевский имел сношения со старцами Филаретом (Московским) и Макарием (Оптинским) и вместе с послед­ним занимался изданием святоотеческих переводов Мол­давского старца архимандрита Паисия Величковского. Сын московского лютеранского суперинтенданта, магистр клас­сической филологии Московского Университета, Констан­тин Карлович Зедергольм, принял монашеский постриг в скиту Оптиной Пустыни и составил превосходное жизне­описание первого Оптинского Старца иеромонаха Льва. В Оптину пустынь приехал на жительство и находился под руководством старца Амвросия русский философ и писа­тель Константин Николаевич Леонтьев, написавший, по­мимо всего другого, прекрасную биографию о. Климента Зедергольма. В Оптину Пустынь приезжали в 1878 г. для знакомства с о. Амвросием, Владимир Сергеевич Соловьев и Федор Михайлович Достоевский, и последний в своем романе «Братья Карамазовы» описал и Оптину Пустынь, и находящийся при ней скит, и соседний уездный городок Козельск, и дал художественный, хотя и бледный образ старца Амвросия в лице старца Зосимы. Непримиримый враг Православия, великий русский писатель, граф Л.Н. Толстой, очень любил Оптину Пустынь, несколько раз посещал ее, бывал у старца Амвросия и в своих пись­мах высказывал совсем как будто к нему не подходящее суждение, что, «если в сердце русского народа сохранился живой и верный образ Христа, то этим он обязан никому иному, как монастырским старцам». Незадолго до своей смерти, переживая тяжелый душевный разлад, гр. Л.Н. Толстой пришел в Оптину Пустынь и к своей сестре Марии Николаевне, монахине Казанской Шамординой Пустыни, основанной старцем Амвросием в 12 верстах от Оптиной,  ища в этих обителях разрешения своей душевной драмы и облегчения своей тоски. О старце Амвросии и о сущности русского старчества написал пре­красную статью В.В. Розанов. Таким образом между мо­настырскими старцами и русской интеллигенцией давно уже установилась некоторая духовная связь. Русская ин­теллигенция протоптала дорожку к старческим кельям. В Оптиной Пустыни на кладбище рядом лежат русский фи­лософ Ив. Вас. Киреевский и Оптинский старец иеромонах Макарий. На могиле Ивана Васильевича начертаны знаме­нательные слова, которые привожу по памяти и поэтому не со всей буквальностью: «Премудрость возлюбих и поисках от юности моей. Увидев же, яко не инако обрящу, приидох ко Господу». Эта духовная связь, возникшая между рус­ской интеллигенцией и русским старчеством, есть, может быть, то самое важное и нужное, что осталось нам от доре­волюционной России, из чего, может быть, вырастет и ра­зовьется новая духовно единая просветленная Россия. К этой-то именно духовной связи, может быть, и относится пророчество Ф.М. Достоевского, что из иноческой кельи при­дет спасение России.

Желая ближе подвести русское общество к русскому старчеству, мы предлагаем вниманию читателей несколько очерков об основателе современного русского старчества, молдавском старце архимандрите Паисии Величковском, уроженце г. Полтавы. Старец Паисий является истинным вдохновителем и руководителем русского монашества XIX века. Своей жизнью, писаниями и деятельностью он вы­звал большое оживление и высокий духовный подъем в русском монашестве. Он создал старчество не только как наличный факт (таковое было и раньше в монастырях), но и как школу, дав ему твердое обоснование в святооте­ческой подвижнической литературе, установив при по­средстве своих учеников правила, приемы и предания старчества. Он напомнил монашеству цель духовной жиз­ни, состоящую не во внешних подвигах, а во внутреннем приближении к Богу, в «духовном делании», в постоянном «внимании себе», в борьбе со своими греховными влече­ниями, в освящении и просвещении сердца «умною мо­литвою». Эта цель не может быть достигнута без отрече­ния от своей греховной воли, без подчинения себя руководству опытного наставника, или, за отсутствием его, руководству Слова Божия и писания Св. Отцов. Замечая недостаток в его время опытных в духовной жизни настав­ников, старец Паисий принял на себя огромный труд перевода с греческого языка многих святоотеческих подвижниче­ских книг и исправления прежних ошибочных переводов. В этом его труде, тщательно исполненном, заключается его великая заслуга для русского монашества и неоценимый вклад в русскую духовную литературу. В основанном им монастыре, под его руководством, десятки лиц занимались списыванием отеческих книг в исправленных и заново сде­ланных им и его учениками переводах, и эти книги, снача­ла в рукописях, а потом и в печатных изданиях, широко распространились по русским монастырям. Своими лите­ратурными трудами старец Паисий возбуждал среди мо­нашествующих интерес и любовь не только к изучению отеческих книг, но и к их распространению и издательству, в чем особенно много потрудилась впоследствии Оптина Пустынь. На строго монашеских основаниях он собрал в Молдавии многолюдное монашеское братство, послу­жившее образцом для русских обителей. Обладая особым даром организации и объединения, он создал в своем мо­настыре некоторый духовно-просветительный центр, как бы опытную академию духовной жизни, где воспитывалось немало будущих русских старцев, распространявших уче­ние и заветы старца Паисия по русским монастырям. 

Таковы труды и заслуги старца Паисия, восстановите­ля строго общежительного монашества и основоположника русского старчества XIX века. 

Предлагаемые вниманию читателей очерки о старце Паисии являются извлечениями из полного жизнеописания Старца, составленного нами к 200-летию со дня его рождения, ис­полнившемуся 21 декабря 1922 года, на основании не только печатных, но и рукописных материалов, до сих пор не появ­лявшихся в печати.

«Я с великим усердием искал себе наставника и не находил.

От этого я испытывал великую скорбь.

Ибо спасение души не иначе может быть с успехом достигнуто,

как только при помощи истинного духовного наставника,

который и себя самого понуждает жить по заповедям Божьим».

(Из бесед старца Паисия Величковского)

     Старец Паисий Величковский родился 21 декабря 1722 года в Полтаве, в старинной благочестивой и пользо­вавшейся общим уважением и любовью семье настоятеля Полтавского Успенского Собора, протоиерея Иоанна Величковского. По имени св. митрополита Петра, память ко­торого приходится 21 декабря, ребенок был назван Петром. На пятом году жизни он потерял отца, а на седьмом году был отдан матерью в соборную школу, где изучал букварь, часослов и псалтирь. Выучившись читать, Петр предался «ненасытному» чтению книг. По его словам, он в детстве прочитал все священное писание Ветхого и Нового Завета, жития святых, поучения св. Иоанна Златоуста и св. Ефрема Сирина. С раннего детства он увлекался подвигами святых и особенно пустынножителей и мечтал проводить, подобно им, жизнь в пустыне, в уединении, в скудности, в трудах и молитве, подражая нищете и простоте Христовой. Уже в это время в нем обнаружились все главные свойства его души: глубокая преданность Богу, кротость, ясность, скромность, доходившая иногда до робости, и вместе с тем настойчивость и непреклонность в достижении поставлен­ной себе цели, постоянное самоуглубление, молитвенная собранность и умиленность духа. Когда ему исполнилось 12 лет, умер его старший брат, бывший настоятель собора по смерти отца. Тогда мать повезла Петра в Киев, к архи­епископу Рафаилу Заборовскому, и просила зачислить за сыном священническое место его отца и брата. Мальчик понравился архиепископу, и он по просьбе матери положил резолюцию: «Быть ему наследником», и велел отдать Пет­ра в Киевские Братские Училища, т. е. в младшее отделе­ние Киевской Академии. Поступив в Академию, Петр пер­вые годы учился очень прилежно, но потом «жажда монашества стала превозмогать усердие к науке». Последование Христу и строгое исполнение Евангельских запо­ведей сделались его заветной целью. Имея всего 14 лет от роду, он поставил себе за правило: 1) ближнего своего не осуждать, хотя бы собственными глазами видел его согре­шающим; 2) ни к кому не питать ненависти; и 3) от всего сердца прощать обиды. В Академии он подружился с еди­номышленными товарищами: собираясь где-нибудь, в ти­хом и уединенном уголке Братского монастыря, они целые ночи проводили в задушевных беседах о монашестве и пустынножительстве и давали друг другу обещания и клят­вы не постригаться и не жить в богатых монастырях, где невозможно «подражать нищете Христовой» и спасать свои души «во всяком злострадании и тесноте». «Лучше уж, говорили они, оставаться в миру, нежели, отрекшись на словах от мирских благ, проводить в монастыре жизнь без­заботную и широкую, на соблазн мирянам, на поругание монашеского образа, на вечное осуждение душ своих в день Суда Божья».

По праздникам и в свободные дни Петр посещал Киевские святыни: Софийский собор, Михайловский монастырь, Китаевский скит и, в особенности, Святую Печор­скую Лавру. Здесь он нередко оставался и ночевать, среди странников и богомольцев, или на ближних пещерах, или на Лаврском дворе близ колокольни. Когда же раздавался звон к заутрене, он вместе с народом входил в «небеси по­добную лаврскую церковь», где его умиляли красота служ­бы и дивное пение. Посещая святые пещеры, он проникал­ся их глубоким безмолвием и как бы живыми видел перед собой печерских угодников. В Братском монастыре Петр нашел своего первого духовного руководителя, иеросхимонаха Пахомия, много лет прожившего ранее в пустыне и в странствовании. Пахомий снабжал Петра святоотеческими книгами, и своими рассказами еще больше возбуждал в нем жажду монашеского подвига. Увлекаемый своим на­строением, Петр сделал было попытку поступить послуш­ником в Китаевский скит, но его не приняли туда, опасаясь гнева матери.

Охладевая все более и более к учению, Петр, дойдя до «синтаксимы», совсем перестал учиться. Тогда один из его товарищей, его земляк, пошел к префекту Академии, кото­рым тогда был Сильвестр Кулебяка, и доложил ему, что Величковский ничего не делает и его мать напрасно на не­го тратится. Префект послал двух учеников привести к не­му Величковского, и когда тот явился, между ними про­изошел следующий разговор:

«Почему ты перестал учиться?» – спросил префект.  Петр твердо и определенно ответил: «Я перестал учиться по трем причинам. Первая причина та, что, имея непреклонное намерение стать монахом и сознавая неиз­вестность смертного часа, я хочу как можно скорее принять пострижение. Вторая причина, что от внешнего учения я не чувствую никакой пользы для души, так как слышу в нем лишь имена языческих богов и мудрецов – Платона, Ари­стотеля, Цицерона... Учась у них мудрости, современные люди до конца ослепились и отступили от правого пути: словеса умные произносят, а внутри полны мрака и тьмы, и вся мудрость их только на языке. Не чувствуя пользы от такого учения и опасаясь, как бы мне самому от него не развратиться, я оставил его. Третья причина следующая: рассматривая плоды сего учения в духовных лицах мона­шеского чина и замечая, как они, подобно мирским санов­никам. пребывают в великой чести и славе и во всяком те­лесном покое, украшаются дорогими одеждами и ездят на прекрасных лошадях и в отличных экипажах (не в осужде­ние говорю, да не будет!), боюсь и трепещу, как бы и са­мому, долго пробывши в Училищах и научившись внеш­ней мудрости и ставши монахом, не впасть не только в такие, но и в худшие еще немощи. Вот по всем этим при­чинам я и оставил внешнее учение». Префект рассердился и пригрозил Петру беспощадным телесным наказанием. Тогда Петр решил бежать из Академии. Дождавшись лета, он приехал в Полтаву, чтобы в последний раз повидаться с матерью. Будучи единственным оставшимся в живых из 11 детей, он был предметом ее безграничной любви и всех ее надежд. Петр попробовал было заговорить с матерью о по­ступлении в монастырь, но эти слова привели ее в такое отчаяние, что он должен был замолчать, не отказываясь однако в глубине души от своего намерения. Мать пред­чувствовала предстоящую ей скорбь и, когда кончилось лето, проводила сына до Решетиловки (в 36 верстах от Полтавы) и здесь, обливаясь слезами, умоляла его не бро­сать учения и не покидать своей матери. Плакал и Петр, и, падая к ногам матери, целовал ей руки и просил ее мате­ринского благословения. Мать благословила его, и они расстались. Как ни больно было Петру покинуть мать, но в душе своей он испытывал глубокий мир и радость, созна­вая, что преодолел самые сильные узы мира и, свободный, может теперь всецело предаться Единому Богу. По прибы­тии в Киев, он стал искать способа осуществить свое наме­рение. Его целью было – отдаться страннической жизни, уйти в пустынное и безмолвное место, найти опытного ду­ховного наставника и под его руководством проводить жизнь в скудности, труде, молитве и в чтении Слова Божья и святоотеческих книг. В это время ему было около 18 лет.

Прежде всего Петр решил направиться в Чернигов, где в то время проживал упомянутый уже нами его первый руководитель в духовной жизни, иеросхимонах Пахомий, и попросить у него совета и наставления. Оставив свои вещи в Киеве на квартире, Петр уговорился со стариком-лодочником, который и повез его в утлой лодке по Днепру и Десне в Чернигов. Приближался уже октябрь, и Петру пришлось много перетерпеть бед и лишений на своем пути. Наконец, он добрался до Чернигова. Пахомий принял его с любовью и направил его в Любечский монастырь, распо­ложенный на берегу Днепра, на польской границе. В то время в Любечском монастыре был очень хороший и опытный игумен Никифор. Он ласково принял Петра и сразу же дал ему «келарное» послушание, поручил ему за­ведовать монастырскою кладовою. В Любечском монасты­ре Петр прожил около пяти месяцев и испытал здесь и свои первые монашеские радости и свои первые искушения. Когда он получил от игумена свой первый монашеский подрясник из грубого сукна, поношенный и ветхий, он принес его в свою келью, как величайшее сокровище, и прежде, чем облечься в него, несколько раз поцеловал его. Для духовного руководства игумен дал Петру книгу преп. Иоанна Лествичника. Книга эта так пришлась по душе Петру, что он решил списать ее для себя, пользуясь сво­бодным от послушания ночным временем. Не имея свечи, он заготовлял длинные лучины, при свете которых и спи­сывал книгу. Дым от лучины наполнял комнату и мешал дышать. Тогда Петр открывал на время окно, проветривая комнату, и снова принимался за работу. За время своего пребывания в Любечском монастыре он списал больше по­ловины книги. Иногда игумен назначал Петра читать в трапезе. И когда случалось какое-нибудь особенно трога­тельное житие, и Петр читал его таким способом, какому был научен в школе, то многие монахи приходили в уми­ление, плакали и переставали есть. А некоторые даже вста­вали из-за стола, окружали Петра и слушали со слезами. Хорошо было жить Петру в Любече. Но пришло искушение, и потерял он душевный мир. Заметили монахи его мо­лодость и доброту. И стали чуть не все, не только простые, но и иеродьяконы и иеромонахи приходить к нему и вы­прашивать у него – кто муки пшеничной, кто – пшена, кто – масла и т. д. Видя, как они перед ним смиряются, Петр от стыда не мог им в лицо взглянуть, и, заглушая свою со­весть, не смел отказывать им в их просьбах. Стали прихо­дить к нему и повара и, пользуясь его слабостью, упраши­вали выдавать для трапезы двойную порцию, уверяя, что от этого трапеза будет лучше. Все братия были очень до­вольны и хвалили Петра за его заботливость о них. Петр выражал притворную радость, но в глубине души мучался, что раздает монастырские запасы без ведома и благослове­ния игумена. Чем бы это закончилось, неизвестно, но только в одно время добрый игумен Никифор был переведен в другой монастырь, а на его место назначен «ученый муж» Герман Загоровский, который стал управлять обителью «власти­тельски». Распознав характер нового игумена, братия пришли в страх и стали разбегаться из монастыря. Наступила очередь Петра. За небольшую оплошность он был так собственноручно избит игуменом и так был им напуган, что решил последовать общему примеру и скрыться из обители.

На шестой неделе Великого поста, сговорившись с другим послушником, они ночью перешли по льду Днепр, благополучно миновали польскую стражу и начали свое странствование по правобережной Украине, направляясь к югу. И в этом новом странствовании много пришлось ис­пытать Петру опасностей и огорчений. В то время положе­ние православных в правобережной Украине было тяже­лое. Их преследовали униаты и польские помещики. Подымалась гайдамачина. Всюду ходили польские коман­ды, усмирявшие и ловившие гайдамаков. Когда Петр и его спутники прошли уже далеко на юг и в одном селении рас­спрашивали местного дьячка о том, как им пробраться в Молдовлахию, они услышали от него следующий рассказ: «Не советую вам в настоящее время идти туда. Теперь по всем дорогам ездят у нас солдаты для поимки разбойников и, если вы попадете к ним в руки, беда вам будет. Они ненавидят православных. Недавно в нашем селе был такой случай. Мой предшественник, опасаясь доноса со стороны врагов православной веры, читая за литургией символ ве­ры, вставлял в восьмом члене символа вместо униатского «и сына» – слово «истинна», и этим способом некоторое время прикрывал свое православное чтение символа веры. Однако со временем на него все-таки донесли местному помещику, что он читает символ веры не по-униатски. Уз­нав об этом, помещик взял с собой солдат и пришел во время литургии в церковь. Когда дьячок выступил на сере­дину церкви для чтения символа веры, помещик подошел к нему вплотную и стал вслушиваться в каждое его слово. Дьячок понял, с какой целью подошел к нему помещик, и стал читать символ особенно медленно, громко и торже­ственно, а когда дошел до восьмого члена, то, исполнив­шись благодати Св. Духа, еще громче и отчетливее возгла­сил: «И в Духа Святого, Господа Животворящего, иже от Отца исходящего...», откинув то слово «истинна», которое он раньше по малодушию прибавлял. Услышав произне­сенные дьячком слова, помещик пришел в ярость, и, не дав ему окончить чтения, бросился на него, как дикий зверь, и схватив его за волосы, кинул его на землю и стал топтать его ногами, а затем приказал солдатам вытащить его из церкви и бить палками. О случившемся сообщили матери дьячка. Та прибежала к сыну и, обливаясь слезами, убеж­дала его не падать духом, но отдать и саму жизнь свою за православную веру. После долгих и тяжких побоев, до­блестный мученик за веру предал душу свою в руки Божии...» Выслушав этот рассказ, Петр и его спутник пришли в страх и не решились продолжать своего путешествия. Они по­вернули на восток, к монастырям, расположенным на бере­гу Днепра. По пути Петр встретил одного пустынножителя, и ему показалось, что он нашел, наконец, желанного духовного наставника. Пустынник этот проживал на остро­ве одной реки. Имя ему было Исихий. Он отличался боль­шой ревностью к чтению и списыванию отеческих книг.

Однажды, узнав, что в отдаленном монастыре Черни­говской епархии имеется еще нечитанная им святоотече­ская книга, он отправился туда пешком, выпросил с боль­шим трудом у игумена монастыря эту книгу, принес ее на свой остров, переписал и отнес книгу обратно. Замечая вы­сокую жизнь этого старца, Петр стал просить его позволить ему жить с ним на его острове. Но Исихий не соглашался принять его к себе: «О, чадо, говорил он, я человек греш­ный и недостойный. Я не в состоянии направить на путь Божий и мою собственную бедную душу, как же я осме­люсь принять тебя? Прошу тебя – не отягощай меня твоей просьбой». Напрасно Петр в течение трех дней не отходил от этого старца и, обливаясь слезами, так что все его лицо распухло от слез, умолял Исихия не отталкивать его от се­бя: Исихий остался непреклонным. Он с любовью отпустил Петра, предсказав ему, что он в свое время и в другом мес­те найдет свой путь спасения. Простившись со старцем, Петр пришел в Медведовский монастырь святителя и чудо­творца Николая, и здесь радушно был принят игуменом. Месяц спустя он был пострижен в первую степень мона­шества – рясофор – и ему было дано новое имя – Платон. Игумен указал Платону и старца для духовного руковод­ства. Но когда Платон попросил старца дать ему келейное правило, старец ответил: «Ты, брат, ученый, поэтому я не определяю тебе правила, а как Бог тебя вразумит, так и со­держи правило в келье своей». Упомянув об этом в своих записках, старец с грустью заключает: «Так я и остался, как овца заблудшая, без пастыря и наставника, и всю мою последующую жизнь прошел в самочинии и самоволии. И нигде мне не пришлось пожить в повиновении у какого-либо отца, хотя, как вижу, устроение души моей в юности было весьма удобопреклонно к повиновению».

В Медведовском монастыре Платон прожил около по­лугода. Монастырь был закрыт униатами, и церковь запечатана. Богослужение прекратилось. Монахи разошлись. Не зная, что делать, Платон присоединился к двум послушникам, направлявшимся в Киево-Печерскую Лавру и, после многих затруднений, пришел вместе с ними в Киев. Таким обра­зом, пройдя левобережную и правобережную Украину в поисках безмолвия и духовного руководства и не найдя ни того, ни другого, Платон возвратился туда, откуда вышел. Вместо бедного, пустынного пребывания, которого с детства жаждала душа его, он оказался в великой, богатой и шумной Киевской Лавре. В то время в Киевской Лавре жило немало подвижников высокой жизни, о которых ста­рец Паисий подробно рассказывает в своих записках. В Лавре Платона полюбили, послушание ему дали в гравер­ной мастерской, а по праздникам он должен был петь на правом клиросе и читать акафисты и каноны для бого­мольцев. В Лавре Платон встретился со своими родствен­никами из Полтавы, пришедшими в Киев на богомолье, и узнал от них о судьбе своей матери. После отъезда Петра из Полтавы мать, долго не получая от него писем, очень волновалась и часто плакала. Когда же дошло до нее из­вестие, что он скрылся из Киева, она в суровую зиму от­правилась его разыскивать. Она обошла все киевские мо­настыри и скиты, но нигде не отыскала ни малейших следов его. Усталая, разбитая и измученная, она вернулась домой. Целые дни и ночи она проводила в тоске и слезах и, наконец, в отчаянии решила уморить себя голодом. Ника­кие уговоры не могли заставить ее съесть маленький кусо­чек хлеба. Она дошла до полного изнеможения и не в си­лах была подняться с постели. В это время ей было видение. Она увидела себя окруженной злыми демонами, которые готовились завладеть ее душой. В ужасе она по­требовала акафист Божией Матери и стала читать его. Поднявши с молитвой свой взор к небу, она увидела над собой ангела и услышала его слова: «Безумная, что ты де­лаешь? Ради своей безрассудной любви к сыну ты отврати­лась от Бога и Создателя своего и задумала уморить себя голодом и навеки погубить свою душу. Знай, что сын твой не без воли Божией избрал монашескую жизнь. И ты не скор­би об этом, но покорись воле Божией и сама отрекись от мира и иди в монастырь!» Услышав эти слова, больная радостно воскликнула: «Если такова воля Божия, то я уже никогда не буду скорбеть о своем сыне». С этого момента она успокоилась, пришла в себя, стала понемногу употреб­лять пищу и, наконец, совсем поправилась. Выздоровев, она поступила в Полтавский женский монастырь, где и прожила мирно и спокойно до самой смерти. Испытав не­удачу в поисках безмолвия и духовного руководства, Пла­тон стал понемногу свыкаться с лаврской жизнью и пишет в своих записках, что никогда бы и не подумал об уходе из Лавры, если бы не случилась неожиданная встреча с това­рищем по школе, с которым они когда-то проводили в бе­седах целые ночи в ограде Братского монастыря и давали друг другу клятвы не поселяться и не жить в богатых и шумных монастырях. Этот товарищ напомнил Платону их клятвы и уговорил предпринять новое странствование.

С величайшими предосторожностями, под руковод­ством опытного проводника, беглецы направились к поль­ской границе. Но проводник оказался предателем и пред­упредил об их бегстве мать товарища Платона, и она с помощью своих родных задержала сына на границе, пре­доставив Платону одному продолжать свой путь. Великим постом 1743 года Платон пришел в Мотронинский мона­стырь. Там в это время проживал молдовлахийский старец, русский уроженец, иеросхимонах Михаил, который очень полюбил Платона, часто с ним беседовал, давал ему книги для чтения и, наконец, после праздника Пасхи отправил его вместе с другими своими учениками в Молдовлахию, куда и сам собирался прийти в скором времени. Со страхом проходили путники польскую Украину, опасаясь встречи с военными разъездами. Однако все обошлось благополучно. Достигши Днестра, они на лодке переплыли реку и вошли в пределы Молдовлахии.

Первое пребывание старца Паисия в Молдовлахии продолжалось около трех лет. Эти годы можно назвать са­мым лучшим, счастливым временем его послушнической жизни. В Молдовлахии он нашел и желанное ему пустын­ное безмолвие, и опытных наставников духовной жизни.

Вследствие неприятных в то время для монашества усло­вий в России, молдовлахийские монастыри и скиты были переполнены русскими иноками высокой жизни. Обходя разные обители, Платон присматривался к жизни старцев, слушал их беседы, учился у них. В скиту Долгоуцы Платон увидел старца Досифся, жившего в стороне от скита в уединенной келье, в очень живописной местности. У стар­ца был небольшой огород, который давал пропитание ему и жившему с ним единодушному брату. Приветливый и благоговейный старец учил Платона крепко держаться за­поведей Христовых и ни в чем не отступать от правил и учения Церкви.

В скиту Трейстены, куда собственно и был послан Платон иеросхимонахом Михаилом, он нашел 12 братий, живших вместе в общежитии, и около 15, живших уеди­ненно вокруг скита, каждый в особой келье. Все они добы­вали пропитание и одежду трудами рук свои. Здесь впер­вые услышал Платон церковные службы, совершаемые строго по Афонскому чину «с великим благоговением и страхом Божьим». В этом скиту Платон нашел своего зем­ляка, уроженца Полтавского полка, схимонаха Протерия, большого любителя птиц. Он приучил их слетаться к его келье. Когда он открывал окно, птицы влетали в комнату и клевали приготовленные им зерна. Когда Протерий шел в церковь, птицы летели за ним, а некоторые садились ему на плечи и голову и звонко распевали. Когда он входил в церковные двери, птицы взлетали на крышу церкви и ожи­дали его выхода. Как только он появлялся, они снова окружали его и провожали до кельи. Старец Паисий рас­сказывал в своих записках, как он научился в этом скиту варить пищу и печь хлебы. Между тем из Мотронинского монастыря пришел в Трейстены исросхимонах Михаил и с ним, к удивлению и радости Платона, тот самый его това­рищ, который уговорил его бежать из Киево-Печерской Лавры. Оказалось, что ему удалось усыпить бдительность своей матери, и он на лодке уплыл из Киева вниз по Днепру, а потом пробрался в Мотронинский монастырь.

Прибытие старца Михаила в скит доставило всем большую радость. Все очень любили этого старца, который был их общим духовным наставником. С его прибытием жизнь в скиту стала одушевленнее. Старец имел обыкновение по воскресеньям и праздникам после обеда собирать братию около церкви на траве под деревьями и вести беседу. Здесь каждый мог обращаться к нему со своими вопросами, и он отвечал им. Он говорил с большим одушевлением, а не­редко и со слезами. Он особенно любил уговаривать бра­тию не поддаваться духу времени, не вести жизнь «бесстрашную», но свято хранить закон Христов и заветы древних отцов Церкви.

Такие же беседы он вел иногда и по вечерам: в свет­лую лунную ночь собирались братья на той же поляне око­ло церкви и слушали старца до полуночи. Эти беседы имели большое влияние на Платона – они одушевляли его, возбуждали и укрепляли в нем решимость всецелого слу­жения Богу. Но он понимал, что христианская жизнь не ис­черпывается разговорами, хотя бы и самыми высокими и самыми искренними. Христос требует от нас, чтобы наши пожелания и решения непременно закреплялись живым, хотя и небольшим делом: «Сотворивый и научивый, той велий наречется в царствии небесном». «Верный в малом и во многом будет верен, а неверный в малом, и во многом будет неверен». Поэтому Платон старался все слышанное им сейчас же, по мере сил, осуществлять в своей жизни, и таким опытным и жизненным путем достигать все больше­го и большего духовного возрастания, приобретать все больший и больший духовный опыт. Однако мирная жизнь Платона была нарушена одним неожиданным искушением. Начальник скита поселил Платона в келье, находившейся недалеко от скита, но довольно далеко от церкви. Живя там, Платон однажды так крепко уснул, что не слышал звона к заутрене; день был воскресный. Когда он проснул­ся и пришел в церковь, то оказалось, что уже прочитали Евангелие и пели канон. От стыда Платон не вошел в цер­ковь и вернулся в свою келью, обливаясь слезами. Он не пошел и к литургии, но отойдя подальше от своей кельи, лежал на траве и плакал. Когда, после литургии, братья со­брались в трапезу, то все удивлялись необычному отсут­ствию Платона в церкви. Наконец, старец Михаил сказал: «Отцы и братья, прошу вас ради Господа – потерпим немно­го с трапезой и пошлем узнать, что случилось с нашим братом Платоном». Посланный монах (Афанасий, пере­писчик книг) не без труда отыскал плачущего Платона и стал его расспрашивать, что с ним случилось. Вместо отве­та Платон стал только сильнее плакать. Наконец, после долгих уговоров, он едва мог объяснить монаху причину своих слез. Тогда монах стал успокаивать его и убеждать его идти в трапезу, где без него не хотят садиться за стол ни старец, ни начальник, ни братия. Платон не соглашался идти и умолял оставить его. «С каким лицом, говорил он, я покажусь на глаза братии после всего случившегося». Но монах не отставал от него и, наконец, убедил Платона идти в трапезную. Когда они вошли в трапезную и Платон уви­дел перед собой старца и всю братию, сидящих за столом в ожидании Платона, он упал на пол и залился слезами. Уз­нав от монаха причину его слез, старец и братия подошли к нему, подняли его, стали утешать и успокаивать, посадили за стол и уговаривали есть. Но Платон от стыда, горя и слез едва мог съесть маленький кусочек хлеба. Когда после трапезы Платон ушел к себе в келью, старец задержал бра­тию и сказал: «Посмотрите, какую ревность и какую ог­ненную печаль имеет этот юный брат наш! Невольно пришлось пропустить ему молитву, и как он опечалился душой, как скорбит и плачет. Молитесь и вы Христу Богу от всей души, понуждая себя на все заповеди его, да даст Господь и вам всем такую же ревность и печаль огненную по Боге!» С этого случая Платон положил себе за правило во все время пребывания своего в скиту не ложиться для сна в постель, а спать сидя.

Во время пребывания старца Михаила в Трейстенах пришел к нему для свидания из отдаленного горного скита Кярнул старец Онуфрий. Он много рассказывал братии о своей жизни в пустыни, о красоте своего места, о его здо­ровом воздухе и чистой, вкусной воде. Его рассказы возбу­дили в Платоне сильное желание посмотреть его скит, и вот, с разрешения старца Михаила, Платон и еще несколь­ко братий отправились с Онуфрием в Кярнул. Шли они превеликими лесами, высочайшими горами и глубокими долинами, и на третий день достигли Онуфриевого скита. Онуфрий жил в уединенной келье, на горе, около часа ходьбы от скита. Платона и его спутников поместили в скиту, откуда они ходили ежедневно к старцу Онуфрию. Келья старца стояла на краю горы, откуда открывался чуд­ный вид на окрестные горы, долины и леса. Пониже кельи струился источник светлой, чистой воды, и старец по сту­пенькам спускался туда за водой. Старец проводил время в молитве, чтении, псалмопении и рукоделии, выделывая от­личные деревянные ложки, чашки, тарелки и коробки из липового луба. Платон и его спутники, приходя к старцу, слушали его рассказы о его жизни в уединении, в недо­ступных горах и глубоких ущельях, где он в летние месяцы должен был запасать себе пропитание на всю зиму, так как в течение восьми месяцев, вследствие непроходимости до­рог, совсем не видел лица человеческого. Старец рассказы­вал «о страстях душевных и телесных, о страшной и неот­ходной брани с бесами, о их невообразимых кознях и ухищрениях...» «Если бы, говорил он, не защищал своих людей человеколюбец Христос, не спасся бы воистину ни один из них. Но кто припадет ко Христу Богу с верою и любовью, со смирением и слезами, тому скоро подаются неизреченные утешения, мир и радость о Господе и любовь к Богу горячая: свидетелями тому являются нелицемерные слезы от великой любви, самоукорение, смирение и нена­сытное благодарение Христу Богу, так что от любви к Богу человек становится нечувствительным к благам мира сего». Слушая речи старца Онуфрия, Платон все больше и больше разгорался любовью к Богу и желанием пустынножитель­ства. Под влиянием возрастающего в нем чувства, он ухо­дил в глубину леса, падал на землю, бил себя в грудь и со слезами просил помощи у Христа Бога, произнося свои обеты. В своей келье он непрестанно занимался молитвой, чтением Слова Божья и отеческих писаний, ежедневно с вниманием испытывал свою совесть, сокрушался о своих грехах и ежедневно полагал начало своему исправлению и духовному восхождению.

Казалось, что жизнь Платона сложилась, наконец, так, как он желал – его окружало глубокое пустынное безмол­вие, у него был опытный духовный руководитель и пре­данный, единодушный друг. Но... «пути Божии – не пути человеческие и мысли Божии – не мысли человеческие». Платону предстояло пережить еще один подготовительный период своей жизни, быть на время предоставленным только самому себе, и в этом одиночестве и, казалось, пол­ной духовной беспомощности окончательно созреть для своей будущей духовной деятельности, и из застенчивого, робкого, слабого юноши превратиться в самостоятельного, твердого и мудрого руководителя жизни и совести ищущих его духовной помощи. Новой перемене в жизни Платона посодействовало следующее обстоятельство.

До Платона стали доходить тревожные слухи о том, что старцы, несмотря на его молодость, поговаривают о возведении его в сан священства. Строгий блюститель цер­ковных правил, старец Досифей из скита Долгоуцы первый прослышал про это. Он пришел в скит, где проживал Пла­тон, и, подозвав его к себе, сказал: «Если ты хочешь при­нять от меня добрый совет, то позволь мне сказать тебе несколько слов». Платон ответил, что он примет слова старца, как внушенные ему самим Богом. Тогда старец До­сифей сказал: «Я хочу сообщить тебе, что у нашего общего духовного наставника, который должен скоро прийти сюда, старца схимонаха Василия был ученик, именем Паисий. Он с детства вырос при старце, и старец очень любил его. Паисий всех превосходил и своим разумом, и своей жизнью. Ввиду недостатка у нас священников, старец убе­дил его против воли принять священство раньше устано­вленного церковными правилами возраста. Года три тому назад Паисий скончался. Старец не перестает скорбеть о нем, частью потому, что потерял в нем любимого ученика, частью же потому, что лишился священника. Когда он придет сюда и увидит тебя, то, несомненно, захочет взять тебя в скит и будет через твоего духовника спрашивать те­бя, нет ли у тебя какого-нибудь препятствия к принятию священства. И если ты послушаешь и примешь священство ранее установленного церковными правилами возраста, то ты потом всю жизнь не найдешь душевного покоя, так как окажешься нарушителем церковной заповеди, установлен­ной св. Апостолами и св. Соборами».

Выслушав старца, Платон поблагодарил его за предо­стережение и ответил, что, зная свое недостоинство, он имеет намерение во всю свою жизнь не принимать свя­щенства. Эти слова понравились старцу, и он с радостью сказал: «Бог да поможет тебе, брат».

Предостережение старца Досифея не было напрасно. Скоро, действительно, пришел в скит особенно уважаемый старец схимонах Василий, бывший еще в России наставни­ком вышеупомянутого старца Михаила. Схимонах Василий обратил внимание на Платона и поручил начальнику скита узнать от него, не имеется ли у Платона какого-нибудь препятствия к принятию им священства, и когда узнал, что значительного препятствия нет, просил начальника уговорить Платона перейти на жительство к нему в Поляномерульский скит. Начальник стал уговаривать Платона, но тот, помня предостережение старца Досифея, решительно отказался. Тогда старец Василий, догадываясь о причине отказа, велел начальнику передать Платону, что он ни в каком случае не станет его принуждать к принятию священства раньше установленного возраста. На это Платон ответил, что он положил в сердце своем и по достижении установленного возраста не принимать на себя столь страшного и ответственного сана. Услышав этот ответ, старец Василий не настаивал больше на своем предло­жении. «Такова причина, замечает в своих записках старец Паисий, по которой мне не пришлось пожить вместе со старцем Василием в его скиту, хотя я и очень желал этого».

Этот случай имел решающее значение для Платона. Он увидел, что у старцев есть намерение сделать его священником, и это его крайне смутило, встревожило и испу­гало, так как должно было нарушить весь намеченный им для себя план жизни. Глубоко сознавая свое недостоин­тво, всегда стремясь к жизни скромной и незаметной, всегда желая быть учеником, а не наставником, Платон со­знавал, что служение священства является для него непо­сильным подвигом и помешает ему осуществить с детства им взлелеянный путь жизни.

Это заставило его глубоко задуматься. Продолжая по внешности вести прежний образ жизни, слушая беседы и наставления старцев, он в глубине души уже наметил и об­думывал новый жизненный шаг. Он решил покинуть Молдовлахийские скиты и удалиться на Святую Афонскую Гору, чтобы там найти глубочайшее и ненарушимое безмолвие.

Братислава, 1. III. 1925, Прощеное воскресенье

Из независимого русского православного

национального журнала «Русское возрождение». 1996 г., № 67–68.