ВОЕННАЯ ХИТРОСТЬ ВЛЮБЛЕННОГО ИНДЕЙЦА
ВОЕННАЯ ХИТРОСТЬ ВЛЮБЛЕННОГО ИНДЕЙЦА.
ГЛАВА II. Из книги ДЖЕЙМСА УИЛЛАРДА ШУЛЬЦА «МОЯ ЖИЗНЬ СРЕДИ ИНДЕЙЦЕВ». *
Решено было, что осенью, когда начинается сезон торговли с индейцами, я присоединюсь к Ягоде. Ему принадлежали большой обоз с упряжками быков, на которых он летом перевозил грузы из Форт-Бентона в поселки золотоискателей. Ягода считал, что это гораздо выгоднее, чем закупать шкуры оленей, вапити и антилоп, почти единственный имеющий ценность товар, какой в это время индейцы могли предлагать для обмена: шкуры бизонов ценятся, только если сняты с животных, убитых с ноября по февраль включительно. Я не хотел оставаться в Форт-Бентоне. Я хотел охотиться и странствовать по этой земле, залитой солнцем, дышать ее сухим, чистым воздухом. Итак, я купил себе постель, много табаку, патроны бокового огня калибра 11,2 мм для своего ружья системы Генри, обученную лошадь для верховой охоты на бизонов и седло и выехал из города с Гнедым Конем и его обозом. Может быть, если бы я отправился на прииски, мои финансовые успехи оказались бы большими. В Бентон прибыли новые пароходы, форт был полон людей, ехавших оттуда с тяжелыми мешочками золотого песка в измятых чемоданах и засаленных мешках. Эти люди составили себе состояние и направлялись обратно в Штаты, в «угодную богу страну».
*_____________
ПРЕДИСЛОВИЕ
Вы не найдете имени Джеймса Уилларда Шульца в Американской Энциклопедии. Лишь в самых подробных биографических справочниках о нем сказано несколько слов. А ведь Шульц автор 40 романов и повестей, посвященных индейцам, Художественных произведений, непревзойденных по своей правдивости и знанию индейской жизни. Заговор молчания вокруг имени Д. Шульца в американском литературоведении не случаен. Его книги – яркий обличительный документ против американского капитализма, обрекшего на гибель или нищенское существование коренных жителей Америки – индейцев.
Шульц
родился в небольшом городке Бунвилл в штате Нью-Йорк 26 августа 1859 года.
Родители его занимались торговлей и были очень набожными людьми. Жизнь в
городке текла настолько размеренно и однообразно, что даже похороны считались
событием и чуть ли не главным развлечением горожан.
Мальчика
с детства угнетала серая рутина жизни провинциального городка, фанатичная
религиозная нетерпимость его обывателей. Его тянуло на лоно природы, и все
свободное время он проводил в большом лесу к северу от Бунвилла. Он зачитывался
книгами о путешествиях на Дальний американский Запад, тогда еще дикий и мало
заселенный. К западу от Миссури простирались обширные покрытые высокой травой
степи-прерии. Здесь бродили миллионы бизонов.
До
середины XVI века в прериях было мало индейцев. Те племена, которые позднее
заселили прерии, жили в основном восточнее и севернее в лесных районах, а также
на западе в предгорьях Скалистых гор.
Лишь
когда индейцы научились использовать лошадь, привезенную в Америку европейцами,
началось заселение прерий и сформировалась культура конных охотников на бизона.
Охота на бизона была главным занятием почти у всех индейцев, она давала и пищу,
и одежду, и шкуры для покрытия жилищ-типи, лишь несколько племен (канза,
хидатса, мандан), жившие в восточной части прерии в бассейнах Миссури и
Миссисипи занимались в равной мере охотой и земледелием.
Летом
все племя охотилось вместе. Охоту организовывала существовавшая у индейцев
прерий своего рода племенная милиция; ее члены назывались акацита. Они посылали
специальных разведчиков, чтобы установить, где находятся стада бизонов. Затем в
палатке племенного совета они вместе с вождями и старейшинами обсуждали план
предстоящей охоты. Верховые охотники окружали стадо и по сигналу акацита
начинали бить животных из луков. Индеец, дерзнувший отправиться за бизонами в одиночку
и спугнувший стадо, сурово наказывался.
Зимой
племя распадалось на несколько небольших отдельно кочующих охотничьих групп.
Для
успешной охоты на бизонов необходимы были лошади. Они покупались в восточных
штатах Америки или захватывались в военных набегах. Среди индейцев прерий
появилось имущественное расслоение, деление на богатых и бедных. Желание
обзавестись лошадьми приводило к усилению межплеменных войн, искусственно
разжигавшихся белыми, стремившимися ослабить индейцев и облегчить таким образом
колонизацию их земель.
В
XIX веке шла интенсивная колонизация Дальнего Запада поселенцами из восточных
штатов. С 1830-х годов в прерии устремились толпы белых охотников, так как
американские торговые компании стали закупать в больших количествах шкуры
бизонов. Началось хищническое истребление бизоньих стад. При этом белые
охотники брали лишь шкуры животных, а мясо оставляли гнить в степи. Только в
1846 г. меховые фактории на реках Арканзас и Канада скупили 100 тысяч бизоньих
шкур.
В
то же время белые торговцы побуждали и самих индейцев все в больших масштабах
вести охоту на бизонов. Торговцы спаивали индейцев и за бесценок скупали у них
шкуры. Миссионер отец Сколлен писал в 1876 г. губернатору канадской провинции
Манитоба «…сотни бедных индейцев пали жертвами жажды белого человека к деньгам,
одни отравленные, другие замерзшие в состоянии опьянения, третьи пораженные
пулями Соединенных Штатов». note
1 Истребление бизонов всячески поощрялось правительством Соединенных
Штатов, стремившимся лишить индейцев средств к существованию, и тем самым
сделать их экономически зависимыми.
Одновременно
заключались грабительские договоры о продаже земли, и, опираясь на них,
правительство США захватывало индейские территории. Деньги, которые должны были
получить за это индейцы, поступали в фонд правительственного учреждения, так
называемого «Управления по делам индейцев». В счет этого фонда оно выдавало
своим подопечным скудные продовольственные пайки, одеяла и некоторые другие
предметы первой необходимости. Большую часть денег за земли, купленные еще в
прошлом веке, правительство США не выплатило и по сей день. Только индейцам
Калифорнии оно должно пять миллионов долларов.
К 1880-м годам
индейцы лишились значительной части своих земель и были оттеснены в резервации
– своего рода заповедники для людей.
Именно в это
критическое, переломное в судьбе индейцев прерий время и приехал к ним Шульц.
Это было в 1878 году, когда Шульцу шел двадцатый год. Жизнь в прериях покорила
юношу. «Никогда я не видел более прекрасной страны, чем эти обширные солнечные
прерии и величественные горы», – писал он впоследствии. Шульц решает поселиться
среди индейцев, известных под именем черноногих. Они входили в союз племен, объединяющих
блад, или каина, собственно черноногих, или сиксиков и пикуни.
Вскоре Шульц
женился на индейской девушке Мут-си-ах-во-тан-акки note
2 и до самой ее смерти в 1903 году жил вместе с черноногими в их
резервации в провинции Альберта в Канаде.
Шульц стремился
как можно лучше узнать жизнь индейцев. Он в совершенстве овладел языком
черноногих и много времени проводил со стариками, слушая их рассказы о прежней
вольной жизни, записывая предания и легенды. И чем больше Шульц узнавал
индейцев, тем большей симпатией он проникался к ним, тем более суровые слова
осуждения находил он для варварства белых колонизаторов.
И когда Шульц
после смерти своей жены покинул резервацию, он решил рассказать правду об
индейцах, правду, тщательно замалчивавшуюся большинством американских
литераторов, изображавших коренных жителей Америки кровожадными дикарями. Даже
в произведениях таких выдающихся писателей как Майн Рид и Фенимор Купер, в общем,
относившихся с симпатией к индейцам, мы не найдем по-настоящему правдивого их
изображения. И для Майн Рида и для Фенимора Купера индейцы все-таки дикари,
иногда добрые и благородные, иногда злые и коварные, но в любом случае дикари,
существа другой породы, чем белые герои их романов. И дело здесь не только в
том, что над этими писателями тяготели традиционные представления буржуазного
общества о «свирепых команчах», но и в том, что никто из них не знал
сколько-нибудь глубоко будничную жизнь индейцев. Лишь Шульц сумел проникнуть в
душу и сердце этих людей, узнать их так, как если бы он по рождению был одним
из них. И поэтому он смог сказать об индейцах так, как никто другой в
американской литературе, так, как сказали бы о себе сами индейцы.
Начиная с 1906
года один за другим появляются романы и повести Шульца: «Моя жизнь среди
индейцев», «С индейцами в Скалистых горах», «Синопа – маленький индеец»,
«Глашатай бизонов», «Ошибка Одинокого Бизона», «Ловец орлов», «Сын племени
навахов», «Кража шкуры белого бизона», «Большое знахарство Короткого Лука» и
многие другие. Некоторые из этих произведений были переведены на русский язык
еще 30 лет назад, но уже перед войной стали библиографической редкостью и
частично были переизданы только в последние годы, большая же часть творческого
наследия Шульца остается пока непереведенной.
Д. Шульц не
выдумывал сюжетов своих произведений, все его книги рассказывают о событиях,
действительно имевших место в недалеком прошлом или описанных в индейских
легендах. Автор рассказывает о том, что он слышал от стариков или видел сам.
Герои всех его книг индейцы – такие, как они есть, не романтически приподнятые
дети природы и не кровожадные злодеи, а просто люди, которые радуются и
страдают, люди со всеми их достоинствами и недостатками. И поэтому произведения
Шульца образуют настоящую эпопею жизни индейцев прерий, дают одновременно
художественно яркую и научно достоверную картину, изображающую индейские
племена в последний период их независимости перед поселением в резервациях, а также
начало жизни в peзервациях. Книга Шульца «Моя жизнь среди индейцев», впервые
издаваемая на русском языке, по форме изложения отличается от его остальных
произведений. Обычно в своих произведениях сам Шульц или совсем не фигурирует
или выступает в роли слушателя. В «Моей жизни среди индейцев» автор и его жена
Нэтаки – главные герои. Как видно из названия книги, она написана в форме
автобиографической повести. Но фактически это не совсем так. Большая часть
книги посвящена рассказу о жизни черноногих до их поселения в резервациях.
Автор пишет о черноногих так, как если бы он приехал к ним в 1865 году или даже
еще раньше, а не 1878 году, как это было в действительности. Шульц не мог быть
очевидцем многих событий, происшедших задолго его приезда в прерии. Он пишет,
что осенью 1870 года вместе с торговцем Ягодой построил форт Стенд-Оф. В
действительности же Шульцу было в это время 11 лет и он жил со своими
родителями далеко на востоке США. Не мог видеть Шульц и бесчисленные стада
бизонов, об охоте на которых он рассказывает так ярко и красочно, ибо к 1878
году почти все бизоны были истреблены. Не участвовал Шульц, очевидно, и в
военных набегах черноногих на другие племена, хотя описывает он такие набеги
как очевидец.
Форма автобиографической повести для Шульца – литературный прием, позволивший живо и образно рассказать о жизни индейцев прерий в 1860–1870 годах. А главное, сделав самого себя действующим лицом, автор получил возможность непосредственно выражать свои мысли, во весь голос сказать о своей симпатии и сочувствии к индейцам и осудить хищничество колонизаторов. «Я так же, как и индейцы, считаю, – пишет Шульц, – что белый человек – ужасный разрушитель. Он превращает покрытые травой прерии в бурые пустыни; леса исчезают перед ним и только почерневшие пни указывают, где некогда находился их зеленый прелестный приют. Да что, он даже иссушает реки и срывает горы. А с ним приходят преступление, голод и нужда, каких до него никогда не знали. Выгодно ли это? Справедливо ли, что множество людей должно расплачиваться за жадность немногочисленных пришельцев».
Шульц здесь
правильно характеризует хищническое отношение колонизаторов к природе и к
людям. Но он не понимает, что дело не в белом человеке и его цивилизации
вообще, а в капиталистической системе хозяйства, которая не вечна. Поэтому взор
Шульца обращен не вперед, а назад. Вспоминая жизнь индейцев до прихода
колонизаторов, он пишет: «Увы, увы! Почему эта простая жизнь не могла
продолжаться и дальше. Зачем железные дороги и мириады переселенцев наводнили
эту чудесную страну и отняли у ее владельцев все, ради чего стоит жить? Они не
знали ни забот, ни голода, не нуждались ни в чем. Из своего окна я слышу шум
большого города и вижу бегущие мимо торопливые толпы. Сегодня резкая холодная
погода, но большинство прохожих, и женщин и мужчин, легко одеты, лица у них
худые, а в глазах светятся грустные мысли. У многих из них нет теплого крова
для защиты от бури, многие не знают, где добыть пищу, хотя они рады были бы изо
всех сил работать за пропитание. Они «прикованы к тачке» и нет у них другой
возможности освободиться, кроме смерти. И это называется Цивилизация! Я считаю,
что она не дает ни удовлетворения, ни счастья. Только индейцы, жители прерий, в
те далекие времена, о которых я пишу, знали полное довольство и счастье, а ведь
в этом, как нам говорят, главная цель человека – быть свободным от нужды,
беспокойства и забот. Цивилизация никогда не даст этого, разве что очень, очень
немногим».
Так,
непонимание законов общественного развития приводит Шульца к отрицанию цивилизации,
к реакционной к утопической идее, «назад к природе, к предкам». Узость
взглядов, оторванность от пролетариата и прогрессивной интеллигенции больших
городов лишили Шульца возможности понять поступательный характер исторического
процесса. Зло и несправедливости капиталистической цивилизации для автора
неотделимы от цивилизации вообще, и он зовет к примитивной полупервобытной
жизни, к отказу от культурных ценностей, созданных человечеством за много тысяч
лет.
Шульц не видит
будущего для индейцев и, в частности для черноногих. Он считает, что они
обречены на неизбежное вымирание, и Шульц, всем своим творчеством протестуя
против этого, все же не борется активно за права индейцев.
Шульц не смог
понять социальной и политической природы угнетения индейцев в капиталистической
Америке. Не видя выхода из создавшегося положения, он пытается спрятаться от
трагедии народа, среди которого жил, за пологом своей палатки, укрыться в мирке
личного счастья. В одном месте книги он пишет о себе и Нэтаки: «мы были молоды,
любили друг друга; какое нам было дело до всего остального».
Взаимоотношения
белых и индейцев, часто недружественные, Шульц наивно объясняет личными
качествами того или иного человека. В действительности дело обстояло сложнее: в
конце XIX века правительство США стремилось изолировать индейцев от белых,
всячески препятствовало их сближению, всей своей колониалистской политикой
порождало взаимную вражду. Индейцы, хотя и с интересом относились к культуре
белых, но часто они не отделяли ее от того зла, которое щедро сеял американский
капитализм. Именно поэтому среди индейцев в конце XIX начале XX века было
широко распространено движение, звавшее к отказу от всего, что принесли с собой
белые.
Шульц, живя
среди индейцев, занимался торговлей. Правда, она была для него побочным,
второстепенным занятием, но все же он не раз на протяжении своего повествования
пытается оправдать обман индейцев и другие злоупотребления своих
собратьев-купцов.
Следует
сказать, что в какой-то мере Шульц приобщился и к примитивной племенной
идеологии. Он нередко несправедливо отзывается о племенах, враждовавших с
черноногими. И все-таки, несмотря на общественно-политическую ограниченность и
непоследовательность Шульца, его книга «Моя жизнь среди индейцев» звучит
суровым приговором капиталистической цивилизации, гимном в защиту индейцев.
Несколько слов
о современном положении индейцев черноногих. Живут они сейчас в трех маленьких
резервациях на юге провинции Альберта в Канаде. В одной резервации обитают
собственно черноногие, или сиксики (1250 человек), в другой каина, или блад
(2000 человек), в третьей пикуни (730 человек). Все они занимаются земледелием,
скотоводством, а также батрачат у белых фермеров. Подавляющая масса черноногих,
как и другие индейцы Канады и США, живет очень бедно. Немногих зажиточных
индейцев канадская администрация тем или иным способом проводит в вожди
племени. Рядовые члены племени относятся враждебно к этим назначенным сверху
вождям и называют их «вождями белых» note
3.
В последние
годы в резервации черноногих создалась группа прогрессивной молодежи, борющаяся
против подкупленных администрацией вождей и выступающая в защиту интересов
рядовых индейцев. Это свидетельство роста политического самосознания индейцев и
залог их будущих успехов в борьбе за свои права.
Книга Джеймса
Шульца, рисующая героическое прошлое индейцев, их ограбление и порабощение
колонизаторами, сохраняет свою актуальность и в наши дни. Советского читателя
эта правдивая и увлекательная книга познакомит с недавним прошлым индейцев
прерий – одной из крупных групп американских индейцев.
Л. Файнберг
Угодная богу
страна! Никогда я не видел более прекрасной земли, чем эти обширные солнечные
прерии и величественные, возвышающие душу своей грандиозностью горы. Я рад, что
не заболел золотой лихорадкой, иначе я, вероятно, никогда бы не узнал близко
этот край. Есть вещи гораздо более ценные, чем золото. Например, жизнь,
свободная от забот и всяких обязанностей; жизнь, каждый день и каждый час
которой приносит с собой свою частицу удовольствия и удовлетворения, –
выраженную в радостных занятиях и приятной усталости. Если бы я тоже отправился
на поиски, то, возможно, составил бы себе состояние, вернулся бы в Штаты и осел
в какой-нибудь смертельно скучной деревне, где самые интересные события –
церковные праздники и похороны.
Фургоны Гнедого
Коня, передний и прицеп с упряжкой из восьми лошадей, были тяжело нагружены
провизией и товарами: Гнедой Конь отправлялся на летнюю охоту с кланом племени
пикуни, Короткими Шкурами. Это-то и заставило меня сразу принять его
приглашение ехать с ним. Мне представлялась возможность познакомиться с этим
народом. О черноногих-пикуни написано много.
Я очень
подружился с шурином Гнедого Коня Лис-сис-ци-Скунсом. Я скоро научился
пользоваться языком жестов, и Скунс стал помогать мне изучать язык черноногих,
язык настолько трудный, что лишь немногие белые смогли основательно овладеть
им. Я могу сказать, что, тщательно записывая то, что узнавал при изучении
языка, и обращая особое внимание на произношение и интонации, я научился
говорить на языке черноногих не хуже, чем любой из знавших его белых, –
возможно, за одним или двумя исключениями.
Как я
наслаждался этим летом, проведенным частично у подножия гор Белт, частично на
реках Уорм-Спринг-Крик и Джудит. Я участвовал в частых охотах на бизонов, и мне
удалось убить немало этих крупных животных, охотясь верхом на своей быстроногой,
хорошо обученной лошади.
Вместе со
Скунсом я охотился на антилоп, вапити, оленей, горных баранов и медведей. Я
сидел часами на горных склонах или на вершине какого-нибудь отдельного холма,
наблюдая стада и группы бродивших вокруг диких животных, смотрел на
величественные горы и обширную молчаливую прерию и иногда щипал себя, чтобы
удостовериться, что это в самом деле я, что все это действительность, а не сон.
Скунсу, по-видимому, все это не могло надоесть, как и мне. Он сидел рядом со
мной, глядя на окружающее мечтательным взглядом, и часто восклицал «И-там-а-пи»
– это слово значит «счастье» или «я совершенно доволен».
Но не всегда
Скунс чувствовал себя счастливым; бывали дни, когда он ходил с вытянутым
озабоченным лицом и не разговаривал со мной, только отвечал на вопросы. Как-то
в августе, когда он был в таком настроении, я спросил, что с ним.
– Со мной?
Ничего, – ответил он. Потом после долгого молчания добавил: – Я лгу, мне очень
тяжело. Я люблю Пик-саки, и она любит меня, но она не может быть моей: отец не
хочет выдать ее за меня.
Снова долгое
молчание.
– Ну и что
же? – напомнил ему я, так как он забыл, что хотел сказать или ему не хотелось
говорить.
– Да, –
продолжал он, – отец ее из племени гро-вантров, но мать из пикуни. note
14 Давным-давно мой народ покровительствовал племени гро-вантров,
сражался за них, помогал, оборонять их страну от всех врагов. Но потом наши
племена поссорились и в течение многих лет воевали. Прошлой зимой, был заключен
мир. Я тогда впервые увидел Пиксаки. Она очень красива: высокая, с длинными
волосами; глаза у нее как у антилопы, руки и ноги маленькие. Я часто ходил в
палатку ее отца, и когда другие не обращали на нас внимания, она и я смотрели
друг на друга. Как то вечером, когда я стоял у входа в палатку, она вышла взять
охапку дров из большой кучи, лежавшей рядом. Я обнял ее и поцеловал, и она
обвила руки вокруг моей шеи и ответила на мои поцелуи. Так я узнал, что она
меня любит. Думаешь ли ты, – спросил он с беспокойством, – что она поступила бы
так, если бы не любила меня?
– Нет,
думаю, что она так бы не поступила.
Лицо его
просветлело, и он продолжал:
– В то
время у меня было только двенадцать лошадей, но я отослал их ее отцу и просил
передать ему, что хочу жениться на его дочери. Он отослал лошадей обратно и велел
сказать мне: «Моя дочь не выйдет за бедняка», Я отправился с военным отрядом в
поход против племени кроу, пригнал домой восемь отборных лошадей. Потом
прикупил еще, и у меня в общем собралось тридцать две. Недавно я послал снова
друга с этими лошадьми в лагерь гро-вантров еще раз просить отдать мне девушку,
которую я люблю. Он скоро вернулся и привел обратно лошадей. Вот, что сказал ее
отец: «Моя дочь никогда не выйдет замуж за Скунса, так как пикуни убили моего
сына и моего брата».
Мне нечего было
сказать. Он решительно взглянул на меня два или три раза и наконец сказал:
– Гро-вантры
стоят сейчас на Миссури, около устья вот этой маленькой реки (Джудит). Я
собираюсь выкрасть эту девушку у ее племени. Поедешь со мной?
– Да, –
быстро ответил я, – я поеду с тобой, но почему я? Почему ты не позовешь с собой
кого-нибудь из Носящих Ворона; ты ведь принадлежишь к этому обществу?
– Потому,
– ответил он с принужденным смехом, – что, может быть, не удастся заполучить
девушку. Она может даже отказаться следовать за мной, а тогда мои друзья
расскажут об этом, и на мой счет постоянно будут отпускать шуточки. Но ты, если
меня постигнет неудача, никогда об этом не расскажешь.
Однажды
вечером, в сумерки, мы потихоньку покинули лагерь. Никто, кроме Гнедого Коня,
не знал о нашем отъезде, даже жена его ничего не знала. Она, конечно, хватилась
бы брата и могла бы волноваться; Гнедой Конь должен был сказать ей, что юноша
отправился со мной на день-два в Форт-Бентон. И как добрый Гнедой Конь хохотал,
когда я сказал ему, куда и зачем мы едем!
– Ха, ха,
ха! Вот это здорово. Новичок, проживший здесь всего три месяца, собирается
помочь индейцу выкрасть невесту!
– Когда
человек перестает считаться новичком? – спросил я.
– Когда он
уже все знает и перестает задавать глупые вопросы. Что касается тебя, то,
по-моему, тебя перестанут называть «новичком» лет этак через пять. Большинству
требуется около пятнадцати на акклиматизацию, как у вас говорится. Но шутки в
сторону, молодой человек, ты ввязываешься в очень серьезное дело. Смотри не
попадись в переделку. Держись все время поближе к своей лошади и помни, что
лучше удирать, чем драться. И вообще, придерживаясь этого правила, ты проживешь
дольше.
Мы выехали из
лагеря, когда стемнело, так как в те времена днем было опасно ехать по обширной
прерии лишь вдвоем. Много военных отрядов различных племен рыскало по прериям,
охотясь за славой и богатством в виде скальпов и имущества неосторожных
путешественников. Мы выехали из долины реки Джудит и направились по равнине на
восток. Отъехав достаточно далеко, чтобы можно было обогнуть глубокие лощины,
выходящие в речную долину, мы повернули и поскакали параллельно течению реки. У
Скунса на поводу бежала бойкая, но смирная пегая лошадка, навьюченная одеялами
и большим узлом, завернутым в отличную шкуру бизона и перевязанным несколькими
ремнями. Узел этот Скунс вынес из лагеря накануне вечером и спрятал в кустах.
Светила великолепная полная луна, и мы могли ехать быстро, рысью или галопом.
Мы успели отъехать всего на несколько миль от лагеря, как услыхали рев бизонов.
Было время гона, и быки непрерывно ревели низким монотонным ревом, атакуя друг
друга и сражаясь, то в одной, то в другой группе огромных стад. Несколько раз в
течение ночи мы проезжали близко от какой-нибудь группы; спугнутые животные
убегали в мягком лунном свете, и твердая земля гремела под их копытами. Шум их
бега был долго еще слышен после того, как они уже скрывались из виду. Казалось,
что все волки края вышли этой ночью из своих логовищ: их тоскливый вой слышался
со всех сторон вблизи и вдали. Унылый торжественный звук, так непохожий на
задорный лающий фальцет койотов.
Скунс все
скакал, подгоняя лошадь, не оглядываясь назад. Я держался рядом и ничего не
говорил, хотя считал, что опасно ехать слишком быстро по прерии, изрешеченной
норами барсуков и мелких грызунов. Когда наконец начало светать, мы оказались
среди высоких поросших соснами холмов и гребней в двух-трех милях от долины
реки Джудит. Скунс остановился и осмотрелся, пытаясь разглядеть дали, еще окутанные
предрассветной полутьмой.
– Как
видно, – сказал он, – опасаться пока нечего. Бизоны и бегуны прерий (антилопы)
спокойно пасутся. Но это не бесспорный признак отсутствия поблизости
неприятеля. Может быть, в этот самый момент кто-нибудь сидит на соснах вот тех
холмов и смотрит на нас. Едем скорее к реке – надо напоить лошадей, и спрячемся
в лесу, в долине.
Мы расседлали
лошадей в роще тополей и ив и повели их поить. На мокрой песчаной отмели, там,
где мы подошли к реке, виднелись многочисленные человеческие следы; они
казались такими же свежими, как наши собственные. Вид следов заставил меня
насторожиться; мы огляделись с беспокойством, держа ружья наготове, чтобы можно
было сразу прицелиться. На той стороне реки не было леса, а через рощу на нашем
берегу мы только что прошли: ясно было, что те, кто оставили эти следы, не
находятся в непосредственной близости от нас.
– Кри или
люди из-за гор, – сказал Скунс, осмотрев следы. – Неважно, кто именно, все они
наши враги. Нам надо быть осторожными и все время следить за тем, что делается
вокруг; они могут быть близко.
Мы напились
вволю и ушли назад в рощу, где привязали наших лошадей так, чтобы они могли
понемногу объедать траву и дикий горох, пышно разросшийся под деревьями.
– Откуда
ты знаешь, – спросил я, – что следы, которые мы видели, оставлены не кроу или
сиу или людьми какого-нибудь другого племени прерий?
– Ты ведь
заметил, – ответил мне Скунс, – что следы были широкие, округленные; можно было
даже видеть отпечатки их пальцев. Это оттого, что люди эти были обуты в
мокасины с мягкими подошвами: низ, как и верх, их мокасин сделан из выделанной
оленьей или бизоньей шкуры. Такую обувь носят только эти племена; все жители
прерий ходят в мокасинах с твердой подметкой из сыромятной кожи.
До того как мы
увидели следы на песке, я почувствовал сильный голод, но теперь я так усердно
всматривался в окружающее и прислушивался, не приближается ли враг, что ни о
чем другом не думал. Как я жалел, что не остался в лагере, предоставив молодому
индейцу самому выкрадывать свою девушку.
– Обойду
рощу и осмотрю местность, – сказал Скунс, – а потом мы поедим.
Что же мы будем
есть, думал я, отлично зная, что мы не смеем ни убить дичь, ни развести огонь,
если бы даже у нас было мясо. Но я промолчал, и пока его не было, вновь оседлал
лошадь, помня совет моего друга – держаться к ней поближе. Скунс скоро
возвратился.
– Военный
отряд прошел через эту рощу, – сказал он, – и ушел вниз по долине. Дня через
два они попытаются украсть лошадей у гро-вантров. Ну, давай есть.
Он развязал
узел, спрятанный в шкуре бизона, и разложил множество вещей: красное и синее
сукно – на два платья; материал был английский и продавался примерно по 10
долларов за ярд; тут были еще бусы, медные кольца, шелковые платки, красно-оранжевая
краска, иголки, нитки, серьги – набор вещей, излюбленных индианками.
– Для нее,
– говорил он, аккуратно откладывая в сторону эти вещи и доставая еду: черствый
хлеб, сахар, вяленое мясо и нанизанные на нитку сушеные яблоки.
– Украл у
сестры, – сказал он, – предвидел, что нам, может быть, нельзя будет стрелять
дичь или разводить огонь.
День тянулся
долго. Мы спали поочередно, вернее спал Скунс. Я же почти и не задремал, так
как все время ждал, что на нас налетит военный отряд. Ведь я был в то время
новичком в этом деле, да и молодой индеец тоже. После того, как мы утолили
жажду, нам следовало отправиться на вершину какого-нибудь холма и оставаться
там целый день. Оттуда мы могли бы издалека увидеть приближение неприятеля, и
быстроногие лошади легко унесли бы нас за пределы досягаемости. Лишь по
счастливой случайности нас не заметили, когда мы въезжали в долину и тополевую
рощу, где военный отряд мог бы окружить нас; отсюда нам было бы трудно или даже
невозможно ускользнуть.
У Скунса до сих
пор не было определенного плана похищения девушки. Он говорил сначала, что
прокрадется в лагерь к ее палатке ночью, но это, конечно, было рискованное
предприятие. Если бы ему и удалось добраться до палатки своей девушки не будучи
принятым за врага, конокрада, то он мог разбудить другую женщину, и тогда
поднялся бы страшный шум. Но и если бы он смело явился в лагерь как гость, то,
несомненно, старик Бычья Голова, отец Девушки, разгадал бы истинную цель его
посещения и тщательно следил бы за своей дочерью. Теперь сделанное нами
открытие, что вниз по реке к лагерю гро-вантров продвигается военный отряд,
давало Скунсу простой выход.
– Я знал,
что мой дух-покровитель меня не оставит без помощи, – сказал он вдруг днем со
счастливым смехом, – и вот видишь, путь, которым мы пойдем, теперь ясен. Мы
смело въедем в лагерь и направимся к палатке великого вождя Три Медведя. Я
скажу, что наш вождь послал меня, чтобы предупредить о движении к гро-вантрам
военного отряда, Я скажу ему, что мы сами видели следы на речных отмелях, Тогда
гро-вантры станут стеречь своих лошадей; они устроят неприятелю засаду. Будет
большое сражение, сумятица. Все мужчины бросятся в бой, и тут-то настанет мой
час. Я позову Пиксаки, мы сядем на лошадей и убежим.
Всю ночь мы
ехали быстро и на рассвете увидели широкий темный разрез, рассекающий равнину,
– там текла Миссури. Накануне вечером мы перебрались через Джудит и теперь
продвигались по широкой тропе, изборожденной глубокими следами волокуш и кольев
для палаток многочисленных лагерей пикуни и гро-вантров, кочующих между великой
рекой и горами к югу от нее.
Солнце стояло
еще невысоко, когда мы наконец подъехали к окаймленной соснами долине реки и
увидели внизу широкую и длинную низину в устье Джудит. Триста или даже больше
белых палаток гро-вантров виднелись среди зелени тополевой рощи. Сотни лошадей
паслись в долине, поросшей полынью и кустарниками. Тут и там галопом скакали
всадники, перегоняя табуны на водопой или ловя лошадей для очередной охотничьей
вылазки. Хотя мы были еще милях в двух от лагеря, до нас уже доносился его
неясный шум, крики, детский смех, пение, треск барабанов.
– Ну, –
воскликнул Скунс, – вот и лагерь. Сейчас начнется страшная ложь!
– Затем
более серьезным тоном: – Смилостивись, великое Солнце! Смилостивись, подводное
существо, мое видение! note
15 Помоги мне получить то, чего я здесь ищу.
Да, юноша был
влюблен. Амур губит сердца красных так же, как и белых. И – сказать ли? –
любовь красных, как правило, прочнее, вернее.
Мы въехали в
лагерь, провожаемые изумленными взглядами. Нам показали палатку вождя. Мы
слезли с лошадей у входа, какой-то юноша взял их, и мы вошли. В палатке было
три-четыре гостя, с удовольствием закусывавших в этот ранний час и куривших.
Вождь жестом пригласил нас сесть на почетное место, на его ложе в глубине
палатки. Он был массивный, грузный мужчина, типичный представитель племени
гро-вантров (больших животов).
Трубку
передавали по кругу, и мы в свой черед затянулись из нее несколько раз. Один из
гостей рассказывал что-то. Когда он кончил, вождь обратился к нам и спросил на
чистом языке черноногих, откуда мы. В то время почти все старшее поколение
гро-вантров бегло говорило на языке черноногих, но черноногие совершенно не
умели говорить на языке гро-вантров. Язык последних слишком труден, чтобы кто-нибудь,
кроме родившихся и выросших среди гро-вантров, мог ему научиться.
– Мы
приехали, – ответил Скунс, – с Желтой реки (река Джудит), из местности выше
устья Теплого родника (Уорм Спринг). Мой вождь, Большое Озеро, посылает тебе
этот подарок (при этом Скунс вынул и передал ему длинную плетенку табака) и
просит тебя курить с ним, как с другом.
– Так, –
сказал Три Медведя, улыбаясь и откладывая в сторону табак, – Большое Озеро мой
друг. Мы будем курить с ним.
– Мой
вождь поручил мне также передать тебе, что ты должен как следует стеречь своих
лошадей, потому что наши охотники обнаружили следы военного отряда,
направляющегося в эту сторону. Мы сами, этот белый, мой друг, и я, тоже напали
на их следы. Мы видели их вчера утром на реке выше по течению. Их двадцать или
даже тридцать человек пеших. Может быть, сегодня ночью и уж, конечно, не позже,
чем завтра ночью, они нападут на ваш табун.
Старый вождь
задал много вопросов; он спрашивал, какого племени может быть этот отряд, где
именно мы видели следы и тому подобное. Скунс отвечал на все как мог. Затем нам
подали вареное мясо, вяленое спинное сало бизона и пеммикан, и мы позавтракали.
Пока мы ели, вождь разговаривал с другими гостями. Скоро они ушли, как я
предположил, сообщить другим эту новость и подготовить внезапное нападение на
участников предстоящего набега. Три Медведя объявил нам, что его палатка – наша
палатка и что наших лошадей покормят. Внесли и сложили у входа наши седла и
уздечки. Я забыл упомянуть, что Скунс спрятал свой драгоценный узел далеко от
лагеря на нашей тропе.
После завтрака
мы курили, а вождь задавал нам разные вопросы, касающиеся пикуни. Потом Скунс и
я прошлись по лагерю и спустились на берег реки. По дороге он показал мне
палатку своего будущего тестя. Старик Бычья Голова был знахарь, и жилище его
снаружи было расписано символами особой силы, данной ему в видениях: изображены
были черной краской два громадных медведя-гризли, а под ними круглые красные
луны. Мы посидели у реки, поглядели на плавающих в ней мальчиков и юношей. Но я
заметил, что мой спутник наблюдает за женщинами, которые все время подходили
набирать воду. Очевидно, та, которую он так хотел увидеть, не появилась, и мы
спустя некоторое время пошли обратно к палатке вождя. Позади палатки две
женщины душили толстого четырехмесячного щенка.
– Зачем
они убивают собаку? – спросил я.
– Тьфу, –
ответил Скунс, скривившись, – это угощение для нас.
– Угощение
для нас! – повторил я в изумлении, – ты хочешь сказать, что они собираются
приготовить на обед эту собаку, и думают, что мы будем ее есть?
– Да,
гро-вантры едят собак. Они считают, что собачье мясо лучше мяса бизона и вообще
всякого другого. Да, они приготовят тушеное собачье мясо и подадут его нам в
громадных мисках; нам придется есть его, иначе они будут недовольны.
– Я к нему
не притронусь, – воскликнул я, – нет, я ни за что к нему не притронусь.
– Нет, ты
должен, ты будешь его есть, если не хочешь превратить наших друзей во врагов и,
может быть, – добавил он грустно, – испортить мне возможность добыть то, зачем
я приехал.
Пришло время,
когда нам подали собачье мясо; оно казалось очень белым и, право, запах его не
был неприятным. Но это было собачье мясо. Ни разу в жизни я не испытывал ни
перед чем такого ужаса, как перед необходимостью отведать этого мяса, однако я
почувствовал, что должен это сделать. Я схватил ребрышко, решительно стиснул
зубы, а потом проглотил бывшее на нем мясо, жмурясь и глотая раз за разом,
чтобы оно не пошло обратно. И оно осталось у меня в желудке. Я заставил себя удержать
его, хотя было мгновение, когда неясно было, что победит – тошнота или моя
воля. Так я ухитрился съесть маленький кусок из поданного мне мяса, налегая на
пеммикан с ягодами, служивший чем-то вроде гарнира. Я был рад, когда обед
кончился. Да, я был чрезвычайно рад; прошло много часов, пока мой желудок
пришел после этого в норму. note
16 Предполагалось, что неприятель может появиться этой ночью.
Поэтому, как только стемнело, почти все мужчины лагеря взяли оружие и
прокрались сквозь кустарники к подножию холмов, растянувшись цепью выше и ниже
по реке и позади того места, где паслись их табуны. Скунс и я приготовили и
оседлали своих лошадей; он сказал вождю, что в случае если начнется сражение,
он, Скунс, сядет на коня и присоединится к людям вождя. В начале вечера мой
товарищ ушел; я посидел еще с час и так как он не возвращался, лег на ложе,
укрылся одеялом и, заснув скоро крепким сном, проспал до утра. Скунс как раз
вставал. Позавтракав, мы вышли и пошли побродить. Он рассказал мне, что ему
удалось накануне вечером шепнуть несколько слов Пиксаки, когда она вышла за
дровами, и что она согласна бежать с ним, когда наступит время. Он был в
превосходном настроении и во время нашей прогулки по берегу реки не мог
удержаться от военных песен, которые черноногие распевают, когда они счастливы.
Ближе к
полудню, когда мы вернулись в палатку, вместе с другими посетителями вошел
высокий, крепко сложенный человек со злым лицом. Скунс толкнул меня локтем,
когда вошедший сел напротив и мрачно взглянул на нас. Я понял, что это Бычья
Голова. Густые и длинные волосы Бычьей Головы были свернуты в пирамидальную
прическу. Некоторое время он разговаривал о чем-то с Тремя Медведями и гостями,
а затем, к моему удивлению, начал произносить речь на языке черноногих; говорил
он, обращаясь к нам с неприкрытой ненавистью.
– Все эти
россказни о приближении военного отряда, – сказал он, – сплошная ложь.
Подумайте, Большое Озеро послал их сказать, что его люди видели следы отряда.
Я, конечно, знаю, что пикуни трусы, но когда их много, они, наверное, пошли бы
по следам и напали на врага. Нет, никаких следов они не видели и никакого
сообщения не передавали. Но я думаю, что враг проник к нам и находится в нашем
лагере; он пришел не за нашими лошадьми, а за нашими женщинами. Прошлой ночью я
вел себя как дурак. Я отправился подстерегать конокрадов; я ждал всю ночь, но
никто не появился. Нынче ночью я останусь в своей палатке и буду подстерегать
похитителей женщин, и ружье мое будет заряжено. Советую вам всем поступить так
же.
Сказав свою
речь, он встал и большими шагами вышел из палатки, что-то бормоча, наверное,
проклятия всем пикуни, в особенности одному из этого племени. Старик Три
Медведя с жесткой улыбкой проводил его взглядом и сказал Скунсу:
– Не
обращай внимания на его слова. Он стар и не может забыть, что твои
единоплеменники убили его сына и брата. Другие, – он глубоко вздохнул, – другие
тоже потеряли братьев и сыновей в войне с вашим племенем, но мы все же
заключили прочный мир. Что было, то прошло. Мертвых не вернуть, но живые будут
жить дольше и счастливее теперь после прекращения борьбы и взаимных грабежей.
– Ты
говоришь правильно, – сказал Скунс. – Мир между нашими племенами – хорошее
дело. Я не хочу помнить сказанное стариком. Забудь об этом и ты и стереги своих
лошадей, так как этой ночью, наверное, появится неприятель. В сумерки мы снова
оседлали лошадей и привязали их к колышкам около палатки. Скунс наложил свое
седло на пегую лошадь и укоротил стремена. На своей лошади он намеревался ехать
без седла. Он сказал мне, что Пиксаки весь день пробыла под охраной жен своего
отца, женщин из племени гро-вантров. Старик, не доверяя ее матери из племени
пикуни, не пустил Пиксаки за дровами и водой для палатки. Я опять лег спать
рано, а мой спутник, как обычно, ушел. Но на этот раз мне не пришлось спокойно
спать до утра. Я проснулся от ружейной стрельбы в прерии и суматохи в лагере:
люди с криком бежали к месту сражения, женщины перекликались, возбужденно
переговаривались, дети плакали и визжали. Я выбежал к нашим лошадям, стоявшим на
привязи, захватив ружья, свое и Скунсово. У него было отличное ружье системы
Хоукинса, подарок Гнедого Коня, заряжавшееся большими пулями (32 на фунт).
Впоследствии я узнал, что старик Бычья Голова один из первых выбежал спасать
своих лошадей, когда началась стрельба. Как только он покинул палатку, Скунс,
лежавший неподалеку в кустарнике, подбежал к ней и окликнул свою любимую. Она
вышла, за ней следовала ее мать, несшая несколько мешочков. Через минуту они
подошли к тому месту, где я стоял. Обе женщины плакали. Скунс и я отвязали
лошадей.
– Скорее,
– крикнул он, – скорее!
Он нежно
обхватил плачущую девушку, поднял ее, посадил на седло и передал ей поводья.
– Слушай,
– говорила мать с плачем, – ты будешь с ней ласков? Я призываю Солнце поступать
с тобой так, как ты будешь поступать с ней.
– Я люблю
ее и буду с ней ласков, – ответил Скунс. Потом оборотившись к нам, – за мной,
скорее.
Мы помчались по
прерии, направляясь к тропе, по которой въехали в долину реки, и прямо к месту
сражения, разгоревшегося у подножия холма. Мы слышали выстрелы и крики, видели
вспышки, вырывавшиеся из ружейных стволов. На такой оборот дела я не
рассчитывал; снова я пожалел, что принял участие в этом походе для похищения
девушки. Я не хотел мчаться туда, где летали пули, я не был заинтересован в
этом сражении. Но Скунс скакал впереди, его любимая девушка вплотную позади
него, и мне ничего не оставалось, как следовать за ними.
Когда мы
приблизились к месту боя, мой товарищ стал кричать:
– Где
враги? Убьем их всех. Где они? Куда они попрятались?
Я понимал для
чего он кричит. Он не хотел, чтобы гро-вантры приняли нас по ошибке за
кого-нибудь из участников набега. Но что если мы наткнемся на кого-нибудь из
напавших на лагерь?
Стрельба и
крики прекратились. Впереди все было тихо, но мы знали, что там, в освещенном
луной кустарнике, лежат обе сражающиеся стороны, одни, пытаясь потихоньку
скрыться, другие – обнаружить их, не подвергая себя слишком большому риску.
Теперь от нас до подножия холма оставалось всего лишь ярдов сто, и я уже думал,
что мы миновали опасное место, как вдруг прямо впереди Скунса сверкнула вспышка
пороха на полке кремневого ружья, и из дула его вырвалось пламя выстрела.
Лошадь Скунса упала вместе с ним. Наши лошади разом остановились. Девушка пронзительно
закричала.
– Они его
убили, – кричала она, – на помощь, белый, они его убили!
Но не успели мы
слезть с лошади, как увидели, что Скунс высвободился, вскочил на ноги и
выстрелил во что-то скрытое от нас кустарником. Послышался глухой стон, шорох в
кустарнике. Скунс одним прыжком очутился в зарослях и нанес кому-то три или
четыре сильных удара стволом ружья. Нагнувшись, Скунс поднял ружье, из которого
в него стреляли.
– Один
есть, – крикнул он со смехом и, подбежав ко мне, привязал старое кремневое
ружье к луке моего седла. – Пусть будет у тебя, – сказал он, – пока мы не
выберемся из долины.
Я только
собрался сказать ему, что глупо задерживаться из-за старого кремневого ружья,
как рядом с нами вырос как из-под земли старик Бычья Голова. Извергая потоки
брани, он схватил под уздцы лошадь Пиксаки и стал стаскивать девушку с седла.
Она кричала и крепко держалась за седло. Скунс бросился на старика, повалил его
наземь, вырвал у него из рук ружье и отшвырнул его далеко в сторону. Затем
легко вспрыгнул позади Пиксаки, стиснул пятками бока лошади, и мы снова
помчались. Разгневанный отец бежал за нами и кричал, наверное, призывая на
помощь, чтобы поймать беглецов.
Мы видели, что
к нему приблизилось несколько человек гро-вантров, но они, видимо, не спешили и
не сделали никаких попыток задержать нас. Несомненно, возгласы рассерженного
старика дали им ключ к пониманию обстановки и конечно, вмешиваться в ссору
из-за женщины было ниже их достоинства. Мы неслись вовсю, поднимаясь по
длинному крутому склону холма, и скоро перестали слышать жалобы старика.
Обратный путь в
лагерь пикуни занял у нас четыре ночи. В дороге Скунс часть времени ехал за
моей спиной, а часть времени за спиной девушки. По пути мы подобрали
драгоценный узел, спрятанный Скунсом. Приятно было наблюдать восторг девушки,
когда она развязала узел и увидела, что в нем. В тот же день на отдыхе она
сшила себе платье из красной шерсти, и я могу сказать без всякого
преувеличения, что она была очень хороша, когда нарядилась з это платье и надела
кольца и серьги. Она вообще была очень недурна собой, а впоследствии я убедился
в том, что и душевная красота ее не уступает внешней. Она была верной и любящей
женой Скунсу.
Опасаясь
преследования, мы ехали домой кружным путем, выбирая по возможности самую
глухую тропу. Прибыв в лагерь, мы узнали, что старик Бычья Голова опередил нас
на два дня. Он был теперь совершенно не похож на высокомерного злобного
старика, каким был у себя дома. Он просто пресмыкался перед Скунсом,
разглагольствовал о красоте и добродетели своей дочери и говорил о своей
бедности. Скунс дал ему десять лошадей и кремневое ружье, отобранное у индейца,
убитого в ночь нашего побега из лагеря гро-вантров. Бычья Голова рассказал нам,
что совершивший набег отряд был из племени кри и что гро-вантры убили семерых;
отряду не удалось украсть ни одной лошади, так неожиданно было для него
нападение.
Больше я не участвовал в экспедициях для «похищения девушек», но в дни своей юности, проведенной в прериях, совершил, мне думается, ряд других, не меньших глупостей.